Спирит и Гроза⁶
Автор: Рубин

Портрет Рубина²
Автор: Рубин

Орион¹
Автор: Рубин

Все началось с того, что моя собралась на отдых. Все утро она, виновато блея, вразумляла меня, что ей просто необходимо сменить обстановку – это ей прописали врачи. Да зря она так изощрялась в объяснениях. Что я, зверь, что ли? Не понимаю, разве, как ей трудно? Работа с утра до ночи, шеф, как она его называет, за малейшие провинности мылит холку. Хотя, это ее сообщение заставило меня блаженно сощуриться, потому что лично я просто насаждаюсь, когда мне мылят холку. А работает – то она как раз в большей мере для того, чтобы меня и содержать. Так что я совсем не против ее отдыха. И я бы преспокойно и смиренно ждал ее из предстоящего путешествия, но, оказалось, у этой ситуации есть свои сложности. За мной некому будет ухаживать в силу возникших, как она сказала, обстоятельств. И поэтому она вынуждена отправить меня на гастроли*. Произнесено это было со слезами и я, наконец – то осознав всю серьезность положения, мужественно терпел, пока она висела на моей шее, окутывая меня запахом того, что называется духами. У меня щипало в глазах, свербело в носу, дыбом встали все мои вибрисы, но я терпел. Хотя в другой раз закатил бы такой флейшман*, что моя верхняя губа легла бы мне на спину.
А теперь, я думаю, настала пора объяснить, кто же я на самом деле, т. к. склонен полагать, что у читающих мои записки, возникнут подозрения, что все вышеизложенное исходит или от инвалида, или от ребенка. Но все гораздо проще. Я жеребец тракененской породы, пяти лет от роду, зовут Хариф. А мою подругу и хозяйку – Ириной. Меня ей подарили, когда я был еще отъемышем ( так называют жеребят, которых только – только отняли от матери)…. Я был дико напуган, озирался и дрожал, когда «выпал» из перевозки. Я очутился среди людской толпы в настолько ярких попонах, что у меня зарябило в глазах. Позднее я узнал, что эти попоны называются у них платьями и костюмами. От страха я готов был выпрыгнуть из собственной кожи, особенно, когда весь этот людской табун направился ко мне. В нос ворвалось такое количество запахов, что у меня ноздри раздулись на ширину плеч. Я тут же выдал флейшман, отчего людской табунчик заржал, полагая, что это я так им по – лошадиному улыбаюсь. Человеческие кобылки умильно залепетали, осторожно протянули ко мне руки и погладили. Это мне понравилось. Я вернул резко ушедшие назад уши и уже с интересом принялся разглядывать человечков. Вдруг, к толпе подбежала справная темно – гнедая человеческая кобылка, цокая по площадке копытцами очень дикой формы и, замерев, уставилась на меня. А высокий человек, стоящий рядом в толпе, начал ей что – то говорить. В то время я еще не все понимал из человеческой речи, поэтому переводил глаза с высокого человека на «кобылку» и прял ушами. Только спустя три дня я узнал, что у людей «кобылки» называются женщинами, девушками и девочками; дикие копыта – туфлями на каблуках, а меня подарили на день рождения этой самой темно – гнедой девушке по имени Ирина. Так началась моя новая жизнь. Новая по сравнению с той, которую я провел, сидя у мамы в животе, а потом погода в деннике и в леваде.
Меня поселили в светлом, чистом и уютном деннике, с полом, посыпанным свежими опилками. Их запах напомнил мне то время, когда я жил с мамой. С потолка свешивались разноцветные и очень яркие шарики, под ногами валялось что – то круглое. Как я тут же узнал от своей Иринки – это все игрушки для меня, чтобы мне не было скучно, пока она будет на работе. Ухаживать за мной станет уже пожилой и седой человечек, как его назвали, дядя Миша. Его привел тот, высокий, который и подарил меня Ирине. Он оказался ее старшим братом. Из рассказа о дяде Мише я узнал, что он всю жизнь работал с лошадьми, что жил один, потому как кобылы… ой, жены, у него не было. Вот этого я не понял, почему не было то? Мерин он что ли? Так, с виду дядя Миша мне понравился: спокойный, неторопливый, уверенный.
Каждое мое утро начиналось с поения, кормления, а потом меня выводили в леваду*. Перед уходом на работу, Иринка обязательно забегала ко мне – пожелать доброго утра и тут же сказать «до свидания». Она врывалась в денник с распущенной гривой, с одуряющим запахом духов и, чмокнув меня в нос и обе щеки, убегала, цокая каблучками. На ворчание дяди Миши, что лошадям неприятно вдыхать запах духов, Ирина недоумевала: ей же нравится запах лошади! Ну – ну! Это чистой лошади, а вот, если я вспотею, сделаю лужицу в опилках, да еще и вываляюсь во всей этой красоте, вот тогда посмотрим, как тебе это понравится! Но, несмотря на некоторые непонятные для меня вещи и действия, Иринка с каждым днем нравилась мне все больше и больше. Она не относилась ко мне по – хозяйски, более того, она меня называла своим хозяином. Мы становились друзьями. После работы и принятия корма Ирина первым делом неслась ко мне. Выспрашивала дядю Мишу, что я ел, как я ел, что делал, а потом рассказывала мне о своих делах. Многие слова мне были непонятны, но Ирина будто обладала даром общения с нами, лошадьми, и тут, же все поясняла.
Так прошел год. Теперь я перестал быть отъемышем и стал неуком. И начался период моего обучения всему тому, что должна уметь лошадь с «высшим образованием»… А потом началось обучение Иринки, как ездить на мне. Боялась она дико, но, едва сев на меня, освоилась быстро. Единственным ее бзиком стала боязнь… лишнего веса. Это у нее – то! Ирина купила весы, водрузила их в амуничнике и каждый день, облачившись в костюм для верховой езды, взвешивалась. И хотя весы стабильно показывали цифру 50(это со шлемом – то, с сапогами и крагами вместе), Иринка уперто совершала этот ритуал из страха причинить мне неудобство своей тяжестью. Умора! Я 182 см. в холке, вешу 500 кг и Иркин « полтинник» для меня такая же тяжесть, как кошка для бульдозера.
За все четыре года нашей с ней совместной жизни мы никогда не расставались таким образом. Нет, конечно, Ирина и раньше уезжала отдыхать, путешествовать или куда – то по работе, но я всегда оставался под присмотром дяди Миши, а если и уезжал на выставки и на гастроли, то тоже с ним. А теперь у Ирки нервный стресс, а дяде Мише, оказывается, сделали операцию на глаза и ему совсем нельзя работать. Брать кого – то спешным делом со стороны опасно, а время поджимает. Поэтому и остается только аренда.
Конное хозяйство, куда я должен буду отправиться на гастроли, находится под Москвой. Ирина уже обо всем договорилась, за мной приедут, а пробуду я там всего десять дней. Вдобавок ко всему, мы же еще получим гонорар за «вызов жеребца на дом».
И начались сборы. Иринка носилась как ошпаренная. Собирала в сумку мои попоны*, недоуздки*, уздечки, чепраки* и вальтрапы*, все витамины и подкормки, лекарства и средства по уходу за моими гривой, шерстью, копытами. Потом неслась ко мне и, строго грозя пальчиком, учила меня, как я должен себя вести, что делать, и что нет. Вобщем, «бабушка пирата провожала»!
И наконец, настал день моего отъезда. К полудню на территорию нашего дома въехала перевозка. То, что из нее «выползло», мне не понравилось сразу. Но я тут же устыдился этих неприязненных мыслей. Ведь не виноват же мужик, что произошел от лошади имени Пржевальского и бобра. Может душа у него добрая? Вон как глазенки загорелись при виде меня. И Иринке улыбается во всю ширь своей бобриной физиономии. Его напарник оказался полной ему противоположностью. Этакая бесцветная конкурная слега с одной единственной достопримечательностью – плавно наезжающей аж на подбородок – нижней губой. « Губа» (так я решил теперь его называть) откликался на кличку «Слава», а бобер имени Пржевальского звался «Петровичем». Пока я разминался перед дорогой в леваде, Ирина втолковывала что – то этим двум. «Губа» закатывал глазки, взмахивал руками. Петрович, умильно хихикая и приложив пухлые ручонки к сердцу, бубнил какие – то обещания. Насторожило меня одно, когда Ирина отвернулась, Губа постучал пальцем по виску, показывая, что у Ирины якобы не все под одной крышей. Ладно, разберемся, к чему это он. Ирина, тем временем, открыла ворота левады и вывела меня. У трапа перевозки она поцеловала меня, я ткнул ее носом в щеку и легко запрыгнул в нутро машины. Хотелось мне на людской манер помахать Ирине передним копытом, но места в перевозке мало, поэтому я тихо проржал « до встречи» и машина тронулась.
Мне почему – то очень вдруг захотелось послушать, о чем говорят эти двое в кабине, но из – за шума мотора это было невозможно. До меня доносился только их хохот, и неизвестно с чего мне показалось, что причиной такого буйного веселья стали мы с Ириной. И как написали бы в романах, отрывки из которых иногда зачитывала мне Ирина, волна негодования и холодок подозрения охватили меня.
Ехали мы долго. Часов и измерительных приборов у меня под копытом не оказалось, так что в цифрах выразиться не смогу. Изредка мы останавливались, чтобы мое сопровождение излило из организмов излишнюю жидкость. И только один раз Петрович проверил меня. Наконец, машина остановилась, Губа и Петрович вылезли из кабины и подвели трап. Слава – Губа распахнул дверцы перевозки и, размахивая руками перед моим носом, принялся вопить, чтобы я выходил. Сам бы я конечно не догадался. Надев на меня недоуздок, Губа повел меня к большому строению с распахнутыми воротами. Едва зайдя внутрь, я содрогнулся от резко ударившего в нос запаха мочи, лежалого навоза и пыли. Хорошо, что лошади от запахов не падают в обморок. И это я еще не переносил Иринкиных французских духов, сделанных на заказ?! Не знал я, что в скором времени меня ожидает знакомство с таким обилием вони. Ко всему вышеперечисленному добавлялись запахи курительных палок, или, как их называют люди, сигарет, перегара и еще, извиняюсь, мочи, причем далеко не французской и даже не лошадиной.
Грубый окрик Славы вывел меня из оцепенения. Куда девались улыбочки и прижатие ручек к сердцу. Вот, значит, как? Стало быть, предчувствия меня не обманули. Проходя вдоль стены, я брезгливо сжался, стараясь не коснуться какой – то кучи. Не успел я осознать, что это, как куча зашевелилась и, выдав бормотанье в упряжке с отрыжкой, приняла вертикальное положение. «Куча» оказалась человеком. Эти его действия сопроводились таким запашком, что я чуть не прикрыл нос копытом. Я не в совершенстве владею пониманием человеческого языка, но все равно уверен, что то, что выдало это существо, речью не называется. Наконец, меня завели в саму конюшню.… Несколько пар тусклых, безрадостных, а у кого и гноящихся глаз, воззрились на меня. Их обладатели даже не предприняли попытки как – то прореагировать на мое появление, как и подобает жеребцам. Усталость и апатия лезли из каждого денника. Увидев грязные стены, ржавое корыто с плавающими окурками в несвежей воде, тенета, будто занавеси, свешивающиеся с потолка, голые полы, залитые мочой, и навоз вместо подстилок, я замер. Я и в страшном сне не мог представить, что так можно жить. И это в двадцать первом веке! И жгучая волна тупой ненависти к двуногой дряни, идущей рядом и мнящей, что может повелевать такими как мы, ударила в мозг. Одно мое движение влево, небольшое усилие и этот «венец творения» будет сплющен в плакат, какие Иринка развесила у меня в деннике, для моего эстетического развития. Но именно Иринкин образ и отвлек меня от этого порыва. Она – то у меня действительно Венец Творения. И всплеск дикой злобы сменился уничижающей жалостью к рядом идущей каланче, которая, конечно же, осознавала себя человеческим самцом, везде одерживающим победу. Мне стало интересно, почему человечество, дошедшее умом до технических, медицинских и прочих чудес, осталось таким тупым по отношению к нам, лошадям?! Не потому что, не умея, а, просто не желая вникнуть в простое слово дружба. Откуда этот инстинкт превосходства, причем, ничем не оправданный?! И почему так нелепо устроено человеческое сознание, что чем выше человек в своем табуне по заслугам, благородным качествам, тем он более считает себя недостойным чего – либо хорошего в силу скромности? И то, что называется человеческим сливом, мнит себя хозяином и повелителем? Я снова подумал о своей Иринке. Она умна, добра, красива, порядочна, но всегда, любуясь, как я резвлюсь в леваде, изощряясь в прыжках и стойках, называла меня эталоном ума, красоты и благородства. И искренне возмущалась, что кто – то называет так каких – то убогих теток на плакатах в разноцветных журналах, которые сами же и платят бешеные деньги, чтобы их так называли. Но это я отвлекся. Выпрыгнув из воспоминаний об Ирине, я очутился в холодной и грязной реальности, где я проведу десять дней. А эти бедолаги, что стоят в денниках по обе стороны то меня, живут здесь всю жизнь!
Меня завели в денник, где я кое - как смог развернуться, так что особо резвых пируэтов не получится в силу опасности. С потолка свешивались канаты паутины, которая не убиралась, наверное, со времен постройки конюшни. Пол голый, света почти нет, так как окно затянуто паутиной и не мылось с тех пор, как Бог сотворил лошадь. Я огляделся в поисках кормушки и поилки, и увидел какой - то полуразбитый ящик, лежащий в углу на остатках сухого навоза. А искомой поилки не оказалось и в помине. И, осознав, что попал в лошадиный ад, я решил бороться!
За мной закрыли дверь, предварительно кинув шмат плесневелой травы. Сразу же в носу засвербело от пыли. Я тупо уставился на то, что мне кинули, пытаясь понять его назначение. Для подстилки мало, да и не лягу я на эту грязь. Я осторожно заглянул через брешь в стене к соседу слева…, меня передернуло – он это ел! И желание борьбы и победы поселилось в каждой жилке моего тела.
Вскоре настал вечер. Кроме пыльной спрессованной травы никакого корма больше не подали и лишь почти ночью, перед сном, нас вывели попить. Я, отупев от омерзения, смотрел, как лошади пили из ржавого корыта с плавающими окурками. Кое – как справившись с потрясением, я, наконец – то увидел всех. Грязные, в «стекляшках»* бока, с торчащими ребрами и моклоками*, спутанные гривы и разбитые вдрызг копыта, больше похожие на ласты…. Вывел меня из ступора окрик конюха в сопровождении каких – то странных слов, которые я совсем не разобрал. Как мне потом пояснил сосед из левого денника, это мат. Из его сбивчивых разъяснений я понял одно – когда человеку нужно придать словам особую значимость, используют этот самый мат.
Жаль, что я не говорю на человеческом языке, я бы уж придал словам такую значимость!!!
Пить я в этот вечер так и не стал, не смог себя пересилить. Но к утру уже изнемогал от жажды и, добравшись до корыта, принялся цедить это пойло сквозь зубы. Три последующих дня прошли без каких либо событий и развлечений. Меня будили резкие голоса, отвратительные запахи, исходящие от обслуги, это, если закрыть глаза (вернее ноздри) на те ароматы, что сочились из наших денников. Нам кидали те же шматы травяной плесени, которую есть просто невозможно, дышали в носы перегаром и орали. Теперь я понял, почему у всех моих соседей уши почти всегда лежали на затылке. Я за эти три дня изрядно унавозил пол и обильно полил это понятно чем. И все ждал, когда же придет конюх с совком, и отобьет* денник. Как же я был наивен! Если бы это здесь полагалось, не было бы таких запахов. И когда я уже по венчик* копыта утопал в собственных испражнениях, перестал ждать.
Однажды утром я проснулся от шума множества голосов. Собрался весь персонал. Конюхи под руководством начкона вымели проход между денниками, а затем собрались чистить в самих денниках. На время отбивки нас выводили в манеж*. Все эти дни я ждал, когда же меня выведут на улицу, в леваду. Но сосед справа, тоже, кстати, тракен, прыснув, подвел итог, что моей наивности нет предела.
- Здесь выводят гулять лишь в редких случаях. А вон тот, что стоит через стенку от тебя, вообще ни разу не гулял с рождения. А ему восемь лет!
Я похолодел. Восемь лет не видеть неба, не знать, что такое солнце, ветер, дождь, звезды?!?!?!
Утренняя суматоха имела причину. К нам ехали те, кого дядя Миша называл «хрен на ровном месте» или «чинуши». Я не знаю, что такое хрен, но о ровном месте имею представление и знаю, как приятно носиться по такому месту, где ничто не мешает и не стесняет движений. В силу этих сравнений и рассуждений, я сделал вывод, что к нам едут те, что в обычной жизни всем мешают. В скором времени стало ясно, что мои предположения верны. У людей оказалось тоже много разновидностей. Вот, например, те же «чинуши». По мнению дяди Миши, от этой породы толку мало, а вреда много. И именно эти самые вредоносные чинуши к нам и приехали.
Начкон носился как взбесившийся шмель и его визгливый голосишко метался под сводами конюшни. Он отдавал распоряжения дневальным* и конюхам. Значение этих распоряжений осталось для меня не понятным, так как для придания словам значимости, начкон, конечно же, матерился. И я решил! Этот день будет первым адским днем для обслуги. Однажды из уст Ирины, после просмотра какой – то жуткой передачи про лошадиную жизнь без прикрас, вырвался негодующий вопль вместе с плачем. Почему мы, такие огромные, сильные, не можем поставить людских негодяев на место?! Да все потому, моя маленькая, темно – гнедая вояка, что мы – то хорошо помним, чьим подобием вы, люди, являетесь. Правда, есть среди нас, кто забывает об этом и вымещает на тех, кто оказался божьим сливом, веками накопленное зло. И вот сегодня я стану одним из таких, чтобы хоть на какое – то время, что я пробуду здесь, отыграться на негодяях.
Двери с обоих концов конюшни резко распахнулись, и свежий воздух коснулся ноздрей. Первым вкатился начкон. Его икристые ножонки в широченных подштанниках шустро семенили, неся кругленькое тельце. За ним шла толпа людей тяжеловозной или, скорее, тяжелопузной породы. Начкон аж повизгивал от желания угодить гостям. Он поводил ручонками, показывая на нас, называя по именам, и обещая скорую выводку*. Свежеприехавшие пузаны мило улыбались и умилялись, а у меня шевельнулась, было, надежда, что, увидев паутинно – пыльные роскошества, и в силу должностей, они помогут, но…. Весь жирнопузый табун принялся нахваливать начкона за заботу, преданность лошадям и такую редкую в наше время хозяйственность. Поток восхвалений был прерван грохотом – я не вытерпел и засадил копытом в стену. Тут же сквозь железные прутья двери денника ко мне просунулись липкие пальчонки одного из чинов с целью погладить. На что я немедленно клацнул зубами. Через некоторое время началась выводка. Правда сначала произошла выползка пьяных конюхов. Оказалось, что начкон распорядился накрыть стол прямо на улице. Гости будут кушать, и любоваться нашей красотой. А щедрые гости, урча от удовольствия, всунули мужикам деньги, в качестве приятного сюрприза. Наивные! Ну, те и нашли им надлежащее применение и вскоре передвигались при помощи мышц живота. Более – менее способным к удержанию тела в вертикальном положении оказался Слава – Губа. На него – то, мечущий глазами искры Петрович, и возложил обязанность выводить нас пред очи пузанов. Еще стоя в деннике, я слышал хвалебные речи начкона в мой адрес. Я и красавец, я и талант, а выезжен как – просто мечта! Да, ты прав, Петрович! Но только все это для моей Иринки и Людей, а не для таких как ты.
Ну, раз гости, осмотрев дырявую и грязную конюшню, нашли ее хорошей и добротной, то и я покажу вам такую же красоту. Больше всего я переживал за молодого светлогривого тяжеловоза, который никогда не гулял. Вот сейчас он на какие – то минуты увидит солнце, вдохнет запах травы, почувствует на боках летний ветер и … опять в свою камеру…. Я видел его глаза, когда он возвращался. Это решило все.
Я позволил надеть на себя недоуздок, стоял спокойно, не отдергивал голову, не отворачивался, но Слава все равно покрикивал на меня. Наконец, меня вывели. Выходя из ворот конюшни, и краем глаза увидев, как «высокие» гости сидят и кушают за обильно уставленным столом, я вспомнил, какую плесень ели мы. Ну что ж, народ ожидает высоченного красавца тракена, так получите.
Я свесил уши, надул живот, высунул язык набок и, ломая ноги, силясь изобразить косолапость, предстал перед почтенной публикой…
…- Эт что за дебил?! – спустя минуту, выдавил из себя один из пузанов. – Петрович, это и есть твой красавец?!
Слава лупил меня, пытаясь так привести в чувство, но я двинул его головой и отбросил от себя шага на три. Затем доковылял до стола, развернулся и, задрав хвост, простите, … выпустил залп….
Что тут началось! Начкон матерился так, что у меня покраснели подковы. Дамы, сидящие за столом, отфыркивались не хуже лошадей, а Слава ударил меня по шее. Я резко дернулся, вырвал корду* из рук Славы и, выдав восхитительного козла*, опрокинул стол на сидящих за ним людей. Светлые брючки гостей в одну секунду покрылись пятнами от разбрызганных яств. Визг поднялся непередаваемый. Начкон цветом лица напоминал переваренную свеклу. Я испугался, что он сейчас лопнет от бешенства и забрызжет своим содержимым гостей. Я носился по траве, будто в мою задницу впились все оводы мира. Изобразив очередной каприоль (это элегантное название козла), я застыл на месте и умудрился встать квадратом*. Выгнул шею, раздул ноздри, перебросил гриву на одну сторону, скосил глаз и увидел, как ошарашенные лица гостей и бешеное Петровича через несколько мгновений превратились в восторженно – обалдевшие. Так что красота – это действительно сила!
Вся эта публика, кое – как придя в себя, подкатилась ко мне поближе. Особо смелые похлопывали меня по шее и по крупу, чего я, кстати, терпеть не могу. Я не понимаю, с чего люди взяли, будто нам по нраву такое обращение? Чтобы понять это, нужно представить, как если бы я, превратившись в человека, шел бы по улице и каждого понравившегося мне хлопал бы по лицу, шее, спине, а дам, по вполне определенному месту. Как бы они это восприняли? Но я никак не выказал своего недовольства, ибо месть моя еще не закончилась. Стих хулиганства обуял меня и я, прошу прощения у дам, возможно, читающих эти строки, распустился*. Женская часть приезжих прореагировала на это действо пятнисто – пунцовым покраснением лиц, а мужская изошлась сальными шуточками. Наконец, один из пузанов, обнаружил смелость, возжелав сесть на меня. Петрович, бубня что – то об осторожности, и оправдывая мое поведение стрессом от переезда, все же дал распоряжение Славе меня поседлать. Ну – ну! Я спокойно встал под седло, взял трензель* и спокойно переминался с ноги на ногу, помахивая хвостом. Всем своим видом показывая, что успокоился и теперь образец благонравия.
Пузанчик задрал ножонку, сопя, кряхтя и отпыхиваясь, с помощью Славы кое – как вставил ее в стремя и плюхнулся в седло. А я вспомнил Ирину с ее боязнью причинить мне неудобство тяжестью. Седок под руководством Славы разобрал* поводья и дернул ножками. Ну что ж, дамы и господа, примите следующий номер моей сольной программы. Я взял с места и под один громкий «Ох!» присутствующих понесся вперед. Седок вопил по – бабьи «Стой!», дергал повод, чем причинял мне немалую боль, перешел на мат, налегал на холку всей массой, но я летел ни на что не обращая внимания. Опасения, что если он сорвется и разобьется, мной не владели. Повсюду росла трава, а его жир в случае падения послужит ему хорошей прокладкой. Я перемахнул через слеги под истошный визг седока. Я разъярился не на шутку. Наконец, впереди, я увидел канаву, заполненную какой – то жижей, от которой невыносимо скверно пахло. Вот он, апогей моей мести! Подбегая к канаве, я снова сделал «козла» и мой «багаж», вопя и матюгаясь, плюхнулся в самую гущу зловонной жижи, подняв брызги аж до верхушек кустов, растущих у канавы. Я же, посмотрев на эту «кучу», изрыгающую ругательства и копошащуюся в грязи, развернулся и победным шагом направился обратно. Свысока оглядев кучку «высоких» гостей, застывших у опрокинутого стола, я прошагал в конюшню испанским* шагом. Соседи сопровождали меня благодарными взглядами и подбадривающим ржанием. Они кое – что видели из представления, устроенного мной, и теперь я был у них героем. Что происходило на улице далее, то есть, как Петрович заглаживал сотворенное мной перед гостями, я не знал. Но то, что было уготовлено мне, узнал этим же вечером. Во второй половине дня нас поят. Меня пить не вывели. Затем подвезли зеленку, так называют свеженарезанную траву. Я ее не получил. На улице жарко, воздух в непроветриваемой конюшне зловонен от наших испражнений. Очень хочется пить. Невыносимо хочется пить. Я оглядел денник в надежде найти хоть что – нибудь влажное, чтобы лизнуть и унять мучительную жажду. Но все вокруг было сухим, даже воздух. Густым теплом он ложился на липкую от пота кожу. Я снова вспомнил свою Иринку и то, как каждую неделю, если дни стояли жаркие, она купала меня в специальной душевой кабине, а потом сушила в солярии. Она накупила столько новомодных приспособлений для водного массажа и мытья, что, подозреваю, даже за собой ухаживала не так. Хотя сама любила уход, комфорт и шик. А здесь…. Не в силах больше терпеть жажду и наливаясь ядом не хуже кобры, я со всей силы долбанул задними ногами в стену. От удара задрожали стекла. Через несколько минут у двери возникла мятая физия конюха.
- Что, сушняк замучил?! – радостно осведомился конюх. Я не знаю, что такое «сушняк», но ассоциативно догадался, что это связано с жаждой. Кстати, в промежутке между двумя заданными мне вопросами, было вставлено неисчислимое количество мата. Рядом с конюхом появился Петрович.
- Как тут? – спросил он.
- Дозревает. А сейчас, главный номер! – объявил конюх и вошел в денник. В руках у него была огромная деревянная лопата. Такой же дядя Миша расчищал дорожки от снега.
- Ты поосторожнее. – Увещевает Петрович. – Не дай Бог, не так ударишь, не расплатимся. Хозяйка – то у него с придурью, засудит.
- Не бойсь, Петрович, я знаю, как бить. – Выдал конюх.
Так, значит, Эти решили меня воспитать при помощи лопаты?! Ну – ну! И какое совпадение! Ведь я тоже знаю, как и куда бить.
Напротив моего денника заметался изящный араб, поняв назначение лопаты в руках конюха. Серые ноздри раздувались, отчаянное, негодующее ржание сотрясло воздух. Тут же раздался мат из двух глоток.
- Ничего, старина! – проржал я арабу. – Не бойся! Смотри и учись, как надо объезжать людей!
Я встал почти задом к конюху, защищая так голову. Он же решил, что моя поза наиболее удачна для нанесения внезапного, как он полагал, удара. Но, когда конюх занес лопату, подняв руки, я молниеносным ударом задних ног впечатал его в стену. Лопата выпала из его рук и пришлась по лбу, попутно расквасив нос. Воющего конюха посеревший от страха начкон кое – как выволок из денника. Я же, воспользовавшись ситуацией, выскочил в проход и ринулся пить…. Вода прохладой обожгла горло. Я с наслаждением пил ржавую воду, носом отталкивая плавающий мусор…
… Запах молодой кобылы вплыл в мои ноздри, когда я поднял голову, чтобы вздохнуть. Я медленно повернулся,… Она стояла в манеже и с недоумением и интересом смотрела на меня. Высокая, гнедая, точеная до рези в глазах – она влетела мне в сердце и останется там до конца моих дней. Мы не отрывали глаз друг от друга. Я не смел сделать в ее сторону и пол – шага. Она была совершенной. В ее присутствии я чувствовал себя маленьким жеребенком, который может только любоваться этим творением, не смея предпринимать что – либо еще.
… Все было разорвано грязной бранью очухавшегося конюха. Он выволокся в манеж, перегаром перебивая даже запахи мочи и навоза и, полоснув меня ненавидящим взглядом, замахнулся на мою Богиню.
- Чего встала, скотина! – от этого ора сверху посыпались перепуганные воробьи, что обычно сидели на перекладинах под потолком в ожидании овсовых зерен. А она, гнедой молнией метнулась в правое крыло конюшни, от испуга больно ударившись о створку двери. Перед тем, как скрыться за воротами, она оглянулась, и я увидел брызнувшую из ее глаз тоску от этого ужаса.
Эх, ты, разъедреная шлея! – выругался я. Это она – то скотина?! А этот выплесок, венец творения?! Одним прыжком я оказался рядом с конюхом. Тот еще не успел ничего осознать, как я схватил его зубами за холку и поволок к корыту с водой. Я удачно захватил противника, он не мог достать меня руками, только брыкающиеся ножонки в резиновых ногавках*(люди называют их сапогами), лупили меня, что было мочи. Я с разбегу и со всей злобы сунул его головой в холодную воду с ржавыми разводами. Он отвратительно визжал, попутно изрыгая брань, но сделать ничего не мог. Я макал его в корыто, со злобной радостью отмечая, что у него содрана кожа на лице и руках об острые края корыта. Я не сразу заметил, что мою битву с конюхом наблюдает начисто обалдевший от ужаса начкон. Наконец, выплюнув обессиленного конюха рядом с корытом, я налитыми кровью глазами глянул на начкона. Тот сполз по стене, а я влетел в правое крыло конюшни, куда вошла Она. Я пробежался мимо денников и только в самом дальнем увидел Ее. Она смотрела влажными темными глазами из под каштановой челки и за этот взгляд я готов был остаться здесь на целый век. Мне захотелось притащить конюха в зубах и бросить ей под ноги. Но я оставил эту мысль. Хорошенького понемножку! Хотя не думаю, что конюх, сотворенное с ним, охарактеризует «хорошеньким». Я тихо проржал ей и унесся в свой денник. Для ее безопасности я не хотел, чтобы обслуга узнала о моих чувствах.
Два дня прошли относительно спокойно. Меня не трогали, давали корм, выводили попить, но не гулять. Можно было предаться своим мыслям. От соседа тракена я узнал ее имя. Сандана. Оно как взмах арабской сабли, как свист ветра в степи. Откуда же она взялась такая?! Сосед охотно поведал. Сандана здесь второй год. Привезли ее с ипподрома, владелец отказался от нее. Для того чтобы Сандана быстрее бежала и выиграла на серьезных соревнованиях, ей вкололи наркотики. Допинг – контроль это вскрыл и Сандану сняли с соревнований с «волчьим» билетом. Больше она бегать не могла и естественно стала не нужна владельцу. Он ее и продал сюда на «племя». У Санданы отличная родословная и талант, и ее будущие жеребята заведомо чемпионы. Но, дело в том, что за эти два года она не подпустила к себе, ни одного жеребца и начкон уже подумывает спустить ее на мясо.
Услышав последнее, я покачнулся. Кровавые всполохи в глазах заставили закрыть их.
- Ты что? – заволновался сосед. – Плохо тебе?
Я кое – как успокоил его. И с этого момента только одно владело мной – вырвать отсюда Сандану.
На третий день, после показательных выступлений с конюхом, произошло то, что я видел в самых сладких грезах. Утром меня вывели попить, но заводить обратно в денник не стали. Я остался в манеже. Двери, ведущие в оба крыла конюшни, закрыли. Вместе со мной оказались: тот самый конюх, начкон и Слава – Губа. Сначала я подумал, что меня ждет расплата за развлечение с конюхом. Но если здраво рассудить, я не принадлежу им, а значит, меня нельзя бить. Ведь, не хотят же они неприятностей. Иринка за меня, знаю, горло перегрызет. Хотя, здравого смысла у местной публики с фонарем не найти. И на всякий случай я встал в боевую стойку.
Слава проскользнул в двери, ведущие к денникам кобыл…. Через мгновения я уловил волнующий запах. Я еще не успел осознать это, как в распахнувшиеся двери вошла Она. Я застыл, любуясь, как от движения, темная волна ее гривы отлетает назад, обнажая грациозную шею. Как огромные каштановые глаза смотрят на меня. В них нет гнева. Они смотрят с интересом и ласково…. Эти мгновения счастья были сломаны пояснениями присутствующих, конечно же, в излюбленной подаче, а то есть с помощью мата. Опять, видно, что – то значимое грядет. Хотя для меня самое значимое – просто видеть Ее. Я не ошибся. Начкон решил познакомить нас с Санданой, в надежде на потомство. На меня рухнуло осознание Счастья! Я прикоснусь к Ней!
Сандана сделала несколько кругов по манежу. Видя мои ошалевшие от восторга глаза, давала рассмотреть себя лучше. Знала, что совершенна, знала, что создана для того, чтобы каждой линией, каждой прядью гривы, малейшим поворотом шеи, головы вызывать благоговейный трепет…. Повернувшись в сторону Санданы, я встретился взглядом с «моим» конюхом. Злорадненький взглядик. С чего бы это здесь и сейчас? Задумал что? И тут я вспомнил! Мне же рассказывал сосед, что Сандана отбивала всех жеребцов. Неужели же и меня ждет такая же участь?! Испугался я не за себя. Мысль, что если и я буду забракован Санданой и ее, как не приносящую никой пользы продадут на мясо, парализовала меня ужасом. Я понял значение взгляда конюха. Он хотел, чтобы я получил копытами кобылы за то, что сделал с ним. А удар разъяренной кобылы, которой не понравился жеребец – это очень опасно. Но сегодня не его день. Сандана не воспротивилась, когда я подошел к ней. Только ее маленькие уши встали торчком, да раздулись изящные ноздри. Она вдохнула мой запах и не выказала неприязни. Я осторожно прикоснулся губами к Ее боку и отпрянул, не из - за боязни удара, а от желания увидеть Ее реакцию, узнать, что Ей нравится. С чувством создателя я смотрел на влажный след на Ее боку. Сандана слегка повернула голову в мою сторону. Я осмелел и прикоснулся к Ее шее, куснул за холку. Сорвавшись, я исследовал Ее совершенное тело, обезумев от блаженства, упиваясь Ее запахом. Мы вместе отрешились от всего, от грязи, царящей вокруг, от перегара персонала, от их низкопробных шуточек и советов Славы, что стоял рядом с нами и, как ему, верно, казалось, руководил процессом. Он невероятно раздражал. Тоже мне, инструктор по лошадиному сексу. Как бы мне хотелось, каким – то чудом поменяться с ним местами и, в момент его случки с женой, изощряться в наставлениях…. Тряхнув гривой, я отбросил эти мысли и унесся туда, где мы были только вдвоем с Санданой. Где были бескрайние левады с шелковой травой, поля в цветах, прохлада речной воды и, конечно же, моя Иринка.
Как я вернулся в денник, я не помню. Только мои соседи, соревнуясь в безобидных шуточках, и с легкой примесью восторженной зависти, поведали – я выглядел так, будто вернулся из райских пастбищ.
Наутро случилось дежурство «моего» конюха. Я пребывал на вершине счастья и даже не предполагал, какие планы вынашивал его пропитой мозг. Он вывел нас попить, роздал сено, подмел проход между денниками. Потом зашел ко мне, почему – то с двумя длинными цепями. Я, было, подумал, что он хочет заняться моей расчисткой, а, помня, недавние «уроки», боится и хочет обезопасить себя. Но он, привязав меня цепями к прутьям решетки денниковой двери, вышел и запер дверь на засов. Он распахнул ворота конюшни так, чтобы мне хорошо стал виден манеж, где я совсем недавно обрел счастье. Через минуту он вывел Сандану. У меня защемило сердце. Опять?! Я готов был сам платить начкону и этому конюху за мгновения нашей Вселенской Любви… . То, что произошло, разбило мой благой настрой. Это чудовище, привязав Сандану к перекладине станка*, … принялось избивать ее цепью. Я не смогу передать, как ее точеное тело извивалось от боли. Как в глазах, смотрящих в мою сторону, бились боль и непонимание «за что?» Ее крик резал мой мозг и впивался в глаза сотнями игл. А эта дрянь поворачивался ко мне и выплевывал один только вопрос:
- Ну, как тебе это?!
Я рвал цепи зубами и мускулами. Я разорвал их. Я бил копытами в стену. И, когда он увидел, что мне удалось вышибить доски стен денника, усилил удары. Как я вырвался, я не помню. Я ничего не соображал. Я только чувствовал свои разодранные гвоздями бока и разбитые копыта. Этот проход между денниками, мне казался нескончаемым. Я снова увидел взметнувшуюся руку с окровавленной цепью, что вот – вот обрушится на красное от крови Ее тело… Дикий, яростный вой:
- Не смей, тварь! – взрезал воздух. Такой знакомый, но искаженный гневом голос. Подбежав, я закрыл собой Сандану…. А как чудо посреди кошмара, возникшая Моя Иринка, в чем – то светлом, изрыгающая жуткую брань и угрозы так хорошо мне знакомым матом, заставила меня обомлеть и забыть о боли, двойной боли – моей и Санданы. То, что случилось далее, заставило меня признать, что я не все знал о моей подруге. Иринка, это средоточие добра и света, хрупкая, беззащитная, изысканная, уподобилась разъяренному дракону. Вырвав цепь из рук обалдевшего конюха, она казнила его ударами, ни секунды не раздумывая о том, что может запросто убить его. Она рвала его лицо ноготками с так любимым ею французским маникюром, который из белого быстро стал красным. Отбросив цепь, Ирина схватила лопату, и с нечеловеческим бешенством лупила его по спине, голове, животу, ногам. А тот танцевал самый дикий в своей жизни танец, пытаясь увернуться, от потрясения, боли и страха не произнося ни звука.
А потом все закончилось. Все плохое. Осатаневшую Ирину, которая на самом деле вошла в раж, и уже могла забить конюха, оттащил ее брат, приехавший с ней, навестить меня. Он известный защитник и тут же «подковал» дело. Этим людишкам грозило несколько обвинений сразу и теперь у них начнется очень тяжелая жизнь. А все внимание моих близких обратилось к нам с Санданой. Ирина нашла лучших врачей, и мы поправились. А к дополнению нашего счастья, Ирина и ее брат выкупили всех лошадей этого конного хозяйства. Теперь у Иринки на этом месте своя большая конюшня, где живем все мы, вырванные из обиталища тоскливого угасания.
И светлогривый великан, за которого я так переживал, наконец – то узнает, как пахнет оседланный летом ветер….

комментировать¹¹