Замечательный рассказ, хоть и переводной. Спасибо за наводку wildmale

               Мягкий, точно дождевая вода. В первый же вечер я повел его через фазаний луг, и вспугнутые птицы вырывались из травы прямо у нас перед носом. Реактивный вертикальный взлет фазана испугает любого, привыкнуть к нему нельзя. Я вот заранее знаю, жду — и то оторопь берет. А что мог знать он, двухмесячный, голова-шея — словно вопросительный знак?
Я взял его на поводок, и он запрыгал от радости. Так резвятся звери и дети, а взрослые — никогда. Взрослые всю жизнь недоумевают: куда подевались их детские прыг-скок?
Лапы у него были устроены для хождения по кругу, по орбите — вокруг меня. Вселенная игры.

Отчего же я так целеустремленно иду по прямой? Куда меня заведет? А он описывает круг за кругом, и попадаем мы в итоге в одно и то же место.
Я шел купаться. Ужасно хотелось смыть тяжелые, жаркие следы прошедшего дня. Сбить звезды с зеркальной глади и окунуться в податливую воду. Я перекинул поводок через сточный желоб, затянул и разделся. Как же весело ему было жевать пару новых носков и валяться на старых хозяйских ботинках! Вопрошающая голова уткнулась в находку и, поглощенный ею всецело, он не заметил, как я нырнул. Ночь пахла сеном и розмарином.

А вот это оказалось совсем не весело. Утонуло его солнце. Бросило его в кромешной тьме мирозданья, не наделив даже именем. Внезапно он тявкнул тонким, дрожащим голоском — впервые в жизни, а потом вдруг обнаружил, что длинный нос — это орудийный ствол, что можно взвыть и послать залп своей тоски в этот страшный мир, где еще недавно было вовсе не страшно.

Я оперся локтями о воду и приподнялся как можно выше. Первое же мое слово он поймал ловко, словно мячик. И очутился на перевале меж хаосом и порядком. Это мгновение эволюции бесконечно проходят все неискушенные, юные, недавно рожденные. В этот миг еще не существует машин и самолетов. Еще не расписана Сикстинская капелла, не создана ни единая книга. Есть только луна, вода, ночь, тоска одного существа и ответ другого. Миг между хаосом и порядком — а потом я впервые произношу его имя. И он меня слышит.

Домой его пришлось нести: щенок беспомощно сплел лапы и уткнулся носом поглубже за отворот пиджака; уже сейчас он был вдвое больше взрослой кошки, но в то же время — маленький, такой маленький, крошечный, как раз по ширине моих рук.

Утром я забрал его с фермы, от братишек и сестры, от матери и друзей. Он, прицельно выбранный из весеннего помета, станет моим псом, тугой спиралью моего счастья. Медленно, постепенно эта спираль раскрутится, и счастье откроется мне вполне.

Спортивная машина ему нравилась — пока мы не тронулись в путь. Прежде движение воплощалось для него в четырех ногах, в крайнем случае — в двух. Он еще не изобрел колеса. С отчаяньем выходца из каменного века он забился в самый угол на заднем сиденье. Он не напрягся, а наоборот — бесформенно расползся, а под ним, на синей коже расползлась лужа, которую не замедлил выпустить его расползшийся от страха мочевой пузырь.

Через пять минут мы были дома, и он, пошатываясь, выбрался из машины — словно раб сошел с галеры, где отсидел, прикованный, больше полугода. Он нетвердо ступал по гравию неуклюжими, не соразмерными телу лапами, ожидая, что земля вот-вот снова уйдет из-под ног.

Я подтолкнул его к калитке — маленькой дверце в массивных воротах. Он взглянул на меня недоуменно: что делать-то? Пришлось показать, как одолеть порожек: закинь разом две передние лапы, подтяни задние и прыгай. Он плюхнулся мордой в землю, но благодарно замахал хвостом.

Все утро перед поездкой на ферму я притворялся собакой. Ползал на четвереньках по кухне и подсобке, выискивая все ядовитое (отбеливатель), опасное (крем для обуви), запретное (резиновые сапоги), смертоносное (электропроводку), все глотательное, жевательное, сгрызательное, а еще всевозможные ножницы и пилы, то есть все, что может разрезать собаку пополам.

Накануне я весь день прилаживал новые полки и переставлял шкафы. Заехавший из Лондона приятель спросил, не увлекся ли я фэн-шуем. Пришлось объяснить, что меня интересуют не энергопотоки, а место, куда можно спрятать собачьи лакомства.

Даже шланги стиральной машины я отвел в другую сторону, поскольку прочел в руководстве, что ларчеры обожают грызть шланги, причем когда машина работает, и если собаку не ударит током, то уж потоп на кухне обеспечен наверняка.

Неделю назад я упросил подругу сходить в магазин “Мать и малыш” и купить детский манеж. Этот поход ее чуть не доконал. Дело было отнюдь не в слащаво-пастельных тонах, звуках свирели и экране с мультиками и даже не в продавцах, которые по умственному развитию в точности соответствовали возрастным группам 2—4 и 4—6. И даже не в спецпредложениях, вроде “Сто сосок по цене пятидесяти”. Просто мою подругу сбила с ног тележка-подъемник со штабелем ночных горшков.

Я установил манеж. Попытался помириться с подругой. Провел бессонную ночь на новом, набитом бобами матрасике. Я притворялся собакой.

Наутро позвонил фермер.

— Приходите забирайте. Самое время.

Самое время. Сейчас или никогда. Не раньше, не позже. Сейчас.

Да, я приду за тобой. Соберу все силы в кулак и — приду. Перекинусь мостом через поток других твоих шансов. Буду мостом, буду паромом, потому что ты — мечта.

Это всего лишь собака. Разумеется. Но она все про меня поймет.

В то девственное утро расцветающего лета мы со щенком решили посадовничать. То есть я подстригал колючие кусты эскаллонии, а он стаскивал к моим ногам все содержимое гаража, кроме автомобиля. Началось с брезентовой рукавицы, поскольку я в ней явно нуждался. За ней последовал плетеный короб, кассета Дайаны Росс, маленький огнетушитель, расческа, с которой он тут же стал похож на Гитлера, а после — целая куча доисторической черепицы. Умея двигаться исключительно по кругу, он влетал в одну дверь гаража и, выбрав очередное сокровище, вылетал из другой. Искусство торможения он еще не освоил и, желая остановиться, просто летел кувырком через голову.

Я оглядел всю россыпь его находок. Похоже, я все-таки увлекся фэн-шуем. К чему мне кассета Дайаны Росс? Зачем храню шестифутовый рулон ковровой подкладки? У меня же нет ковров! Список наших вселенских вопросов начинается и кончается именно так. Он был космической собакой.

Воздух обтекал меня как вода. Я двигался сквозь нечто осознанно осязаемое. Время — игрок. Время — частица сегодняшнего дня, а не просто мера его убывания.

Многомерность времени ощутима не всегда. Но сегодня я ощущал ее в воздухе, а воздух был сродни воде. Я двигался внутри вещества. Вот собака, вот я, вот солнце, вот небо, все — на одном рисунке, в едином танце, и время — пылинками в струях света — танцевало вместе с нами. День перелился в нас, обрел наши формы, а мы обратились в день. Время сохранит и вернет все — воспоминаниями о прошлом, событиями будущего. Отпечаток рисунка, движение танца, от которого я отказался.

Он крепко спал под столом, я лущил фасоль, а мои кошки, все четыре, расселись по подоконникам, точно часовые. Они, конечно, понимали, что собака — существо нижнего яруса, но все же он был вдвое крупнее… Свое психологическое преимущество они еще не оценили. Щенок-то не ведал, какой он величины, и сам себе представлялся крошечным. Карманной собачкой.

Я смотрел на него — доверчивого, беззащитного, полного безоглядной любви. Он только начал жить, а с каждым новым началом возрождается мир. Внутри него таились первобытные леса и нетронутая морская ширь. Он был картой — с четкими контурами и невысказанной надеждой. Он был временем — до и после. Сейчас не успело его тронуть и испортить. Он был моим единственным шансом меж хаосом и порядком.

Настал вечер. Мы сходили на пруд. И поплыли назад сквозь ночную зыбь. Легкий ветерок развевал ему уши. Он поскулил и уснул. Домой я его принес кверху брюхом.

Матрасик я купил лиловый, с узором из костей и котлет. Ну кто придумывает эти рисунки? Зачем? Какой житель английского городка садится к столу и тщательно выводит кость за костью, котлету за котлетой? Как выглядит личная жизнь такого художника? И кто это — он или она?

Вопросов возникало множество, но выбора не было. Одна знакомая рассказывала, что стоило ей заиметь ребенка, безупречный вкус, которым она гордилась всю сознательную жизнь, бесславно пал под натиском толпы бандитов-дизайнеров и она оказалась во власти воинствующей безвкусицы. Желаете ползунки? Пожалуйста, только с зайчиками. А вам подстилку для собаки? Пожалуйста, только с котлетами и костями.

Долой котлеты! Он перекувырнулся, захлебываясь от счастья. Неужели этот матрасик — для него? Он бросился пузом, со всего маху, распластался и взглянул на меня искоса из-под лапы: вдруг я одерну, накричу? Нет же, нет! Ты — моя собака. А мир вокруг — это твой набитый бобами матрасик.

Кошек я запер на кухне, где у них был лаз на улицу. Собаку — в кладовке, вместе с мячом и матрасиком. Себя я запер в комнате по имени сон.

В руководстве написано, что собак надлежит подавлять. И не позволять им спать с хозяином. Собака должна спать одна.

Я проснулся час спустя. И понял, что мой пес руководства не читал. Он жалобно выл, оповещая всю округу о своей тоске. Я не знал, что делать. И не сделал ничего. А ведь он привык спать вповалку, с сестрой и братьями. И вдруг оказался один. Он звал и звал, но на этот раз я не ответил. В его мире воцарился совершенный хаос.

Около девяти утра я спустился на кухню. Кошки воззрились на меня со своих постов. Под глазами у них были мешки, огромные, точно фирменные баулы Луи Вюттона для дальних странствий.

— Мы уходим из дома, — заявили они. — Выдай завтрак, а потом ищи-свищи.

Я накормил их, и след в след, точно муравьи, кошки устремились через лаз на улицу.

Я глянул в зеркало. Мешки у меня под глазами явно нуждались в носильщике.

Вопрос следующий: что с собакой?

Я приоткрыл дверь в кладовку. Щенок лежал на матрасике, уткнувшись носом в угол: символ безысходной печали. Я замер, а он приподнялся на шатких лапах и пополз ко мне на брюхе. Как и прописано в руководстве: я — хозяин, и я его подчинил.

И выпустил из тьмы на свет. Поставил под нос огромную миску молока с овсянкой. Мне всегда нравилось, как едят собаки: шумно, неаккуратно, отфыркиваясь, точно свиньи у кормушки. Вообще, я большой ревнитель хороших манер, но время от времени полезно вспоминать, что все мы, в сущности, звери.

В том-то и проблема: собака проникнет в каждую мою щель, прольется в каждую мою пору, от нее не укроется ничто. Я и сам знаю, что я утлый, убогий сосуд, но захочется ли мне вспоминать об этом каждый день?

Это всего лишь собака. Верно. Но она уже поняла про меня все.

Я взял щенка на поводок и повел по полям. Я вышагивал в пижаме и резиновых сапогах, но как бы эксцентрично это ни выглядело, душа моя и вовсе зияла наготой. Так к чему одеваться, раз ее не прикрыть никакой одеждой?

Щенок носился кругами, теплый, меховой, снова счастливый: разом и от свободы, и от несвободы — он знал, что он мой. В любом из нас всю жизнь борются жажда свободы и жажда быть чьим-то. Я не раз поступался свободой ради того, чтобы быть нужным, но надежда принадлежать в основном оказывалась тщетной.

И не стоит пытаться снова обрести невинность и слиться с миром, по-детски или по-звериному. Попробуй прийти к этому по-взрослому, сознательно. Спорим: чтобы научиться, источая счастье, бегать кругами по лугу, ты потратишь целую жизнь…

День выдался туманный и слоился на его шкуре. Я был начеку. И пытался заглянуть в будущее.

Он-то отдастся мне без остатка. А я? Смогу ли ответить? Кем придется мне стать для этой собаки? Было бы проще, будь он сам попроще. Ну не такой умный, не такой понимающий. Не искрился бы счастьем, которое так легко и так страшно разрушить.

Будь сам я другим человеком, тоже было бы проще. Мы же оба — и пес, и я — состояли из сплошных краев и углов. Были одинаково бесшабашны. Оба нуждались в любви. Но я уже знал ей цену. Я никогда не подсчитываю, но цену знаю.

Я позвонил на ферму.

— Придется вам принять его назад… Я не справлюсь.

Мы с фермером давно уговорились: когда ощенится его сука и серьезный народ со всей округи примется разбирать эту пищащую кучу, я тоже возьму щенка. Правда, почему бы мне не завести собаку? Земли достаточно, дом просторный, времени вдоволь, и терпения растить все, что растет, наверняка хватит.

Я все продумал заранее и очень тщательно. Подготовил все до последней мелочи. Но осталось главное, чего не вычислишь и не просчитаешь: два сердца. Его и мое.

Подруга несла матрасик. Я вел щенка. А он бежал вприпрыжку, вращался, точно веселая планета, описывая круг за кругом. Круги жизни.

Мой достопочтенный кот-стервец, престарелый и одноглазый, которого щенок страшно боялся, проводил нас до самых границ своих владений. На краю поля он, как всегда, уселся в ожидании нашего возвращения. Он ждал нас одних, без щенка.

Дойдя до фермы, щенок пригорюнился. Я тихонечко заговорил. Попытался объяснить. Уж не знаю, что именно он понял, но то, что отныне он — не моя собака, он понял точно. Мы пересекали невидимую границу, высокую как стена.

В последний раз я взял его на руки…

Потом была бурная встреча — с мамашей, сестренкой и братьями. Я всех угощал косточками и печеньем, а он, как знак особого отличия, демонстрировал матрасик. Глядите: где я был и что мне досталось!

Мы спустили его с поводка, и он опять начал играть и кувыркаться — незатейливо, по-щенячьи, а прошедший вечер, пруд, ветер, туманное утро, окутавшее нас обоих, стали потихоньку стираться из его памяти.

Что подумал обо мне фермер? Кто знает?.. Я пробормотал приличествующие случаю извинения. И ведь говорил сущую правду: моя подруга действительно внезапно собралась в длительную командировку, а несколько недель управляться с работой, землей, домом и зверьем в одиночку куда как непросто — даже без щенка, за которым надо ходить, как за малым ребенком.

А вот истинную причину я объяснить не мог. Она где-то таилась, и сам я чуял ее подспудно. Всю жизнь напролет люди обманывают себя, нарочно загоняют истину подальше и поглубже. Когда все ясно, это так больно…

Я слышал его лай еще несколько недель. Этот лай целил мне прямо в сердце. А потом его кто-то забрал, и он получил кличку Гарри и отправился на другую ферму — к детям, уткам и прочим развлечениям, короче, к той собачьей жизни, которой со мной ему было не отведать. Ну что бы я с ним делал? Учил читать?

Я знаю, ему не стать той собакой, которой он стал бы здесь, схлестнись мы с ним всерьез, на пределе душ и сердец. Может, оно и к лучшему. Для меня. Я живу в пространстве меж хаосом и порядком. Хожу по узкой планке, которая вот-вот проломится под ногой, проломится — и я полечу в пропасть, лишенную всякого смысла. А иногда мою планку оплетают провода, электрические провода, и у меня сперва начинают светиться ноги, потом тело, и вот я весь свечусь, превращаюсь в маяк для самого себя, и мне открывается красота новых, только что созданных миров. Неслучайная красота. Начало начал.

Все это я в нем и увидел. И испугался.

Я успел дать ему имя. Нимрод, могучий зверолов, охотник из Книги Бытия. Который всегда приносил домой добычу. Он и меня выследил. Это я и предвидел. Самое удивительное, что хотя я его отдал, нам с ним уже не расстаться. И умереть он не может. Вот он — навсегда: деталь рисунка, элемент танца. Он бежит рядом, вечный и радостный.

© Jeanette Winterson