Путешествие в седле по маршруту "Жизнь"

25 июня 1999

Отрывок из книги

Автор: Е.Петушкова

... После 1964 года я уже регулярно занимала призовые места во всесоюзных соревнованиях, прочно вошла в основной состав сборной, а на чемпионате Европы 1967 года в Аахене, куда поехала после защиты диссертации, была шестой лучшей среди женщин (читатели знают, очевидно, что высшая школа верховой езды - единственная дисциплина, в которой женщины соревнуются в общем зачете с мужчинами).

Между прочим, один журналист окрестил меня тогда в печати "мисс Европа" и никак не мог понять, на что я обиделась. Но в этом не существующем в конном спорте титуле "мисс" - оттенок конкурсов красоты, неверный по отношению к спорту, да и несправедливый: ведь в выездке выступают спортсменки подчас совсем пожилого возраста, и молодость, приятную внешность одних бестактно противопоставлять морщинам и сединам других.

В ту пору я познакомилась с замкнутым миром, который составляет международный конный спорт, с его своеобразными особенностями и ни на какие другие не похожими ритуалами.

Спортивные состязания многое бы утратили без той праздничной, приподнятой атмосферы, которая окружает их. Этой атмосферой они обязаны организаторам в той же мере, в какой прессе, радио, телевидению - "конструкторам общественного мнения". Сколь ни красиво само по себе фигурное катание, но ведь сравнительно недавно оно было не слишком популярно в пашей стране. И только усилия прессы (в первую очередь, электронной) превратили его из "золушки" в "принцессу". Именно телеэкран помог зрителю ощутить прелесть фигурного катания.

Выездка в ряде стран - в частности, в нашей - не принадлежит к числу популярных видов спорта. Причина в ней самой, в ее правилах.

Зритель, попавший на соревнования впервые, бывает поражен и восхищен красотой этого своеобразного спортивного искусства. Все здесь необычно: и полная тишина на трибунах, и элегантность всадников, и грация лошадей. Что ни старт - романтическая поэма. Но проходит час, другой, и события начинают напоминать пленку, прокручиваемую бесконечное количество раз. Одни и те же элементы, одна и та же последовательность выполнения. Разницу между плохим и хорошим выступлением в состоянии усмотреть лишь посвященный, но однообразие действует и на него. Оценка выражается в сотнях, даже тысячах баллов, и, когда объявляется результат, успеваешь само выступление забыть. Каюсь, мне самой трудно высидеть на соревнованиях больше двух часов.

Конечно, такое положение ненормально. Ведь зрелищность - одно из непременных условий существования такого социального явления, как спорт. Есть ли выход? С моей точки зрения, их два. Первый - разнообразить и индивидуализировать программу, приблизив ее по структуре к фигурному катанию. То есть наряду со "школой", которой можно считать нынешнюю каноническую обязательную езду, ввести произвольную, не ограничивая ее точками манежа, и, возможно, даже под музыку (опыты подобного рода в порядке показательных номеров уже делались). Второй, думается, в том, чтобы упростить и объективизировать судейство, которое ныне субъективно до парадокса. Скажем, на чемпионате мира 1971 года Иван Кизимов имел у одного из судей третье место, а у другого - одиннадцатое, и ошибкой, проявлением пристрастия это не считалось. Думаю, здесь не место вдаваться более глубоко в подробности столь важной темы. В отличие от судей объективность публики, как правило, восхищает. Особенно памятен в этом смысле Аахен, где на трибунах "конного стадиона" присутствуют 80 тысяч человек.

Огромную роль играет реклама. Весь город украшен афишами, эмблемами, ни одна магазинная витрина не обходится без "кавалерийских аксессуаров", будь то седла, уздечки, подковы... Хозяин ресторанчика, где обедали участники, поставил перед дверью чучело лошади, запряженной и коляску, и для полноты впечатления разбросал у ее ног сено и навоз, за которым не поленился съездить на конюшню. А в самом центре города большая витрина демонстрирует призы, учрежденные фирмами для спортсменов, занявших первые восемь, десять, а то и двенадцать мест. Чего тут только нет - зонтики, телефонные аппараты, шины, парфюмерные наборы, холодильники...

Как правило, конные соревнования в Европе обставляются чрезвычайно торжественно. Например, и 1973 году в Копенгагене чемпионат проходил на плацу перед парламентом - здесь с давних времен тренировали королевских лошадей. И когда к открытию прибыла королева Маргрете с мужем, принцем Хенриком, и "роллс-ройс" с короной на номерном знаке остановился, на позеленевшей от патины кровле дворца появились герольды в средневековых костюмах и затрубили в трубы, возвещая о начале чемпионата. Там, в Копенгагене, я нарушила придворный этикет.Обычно по случаю закрытия дается прием, и на пригласительных билетах пишут, как надо быть одетым. Двенадцать сильнейших всадников были приглашены в спортивной форме - фраке, бриджах, сапогах (а я тогда заняла третье место). Меня представили королеве, я поклонилась, и вслед за тем воцарилось молчание, отчасти неловкое. Я спросила, нравится ли ее величеству конный спорт. Королева, глядя на меня с высоты своего 186-сантнметрового роста, ответила, что сама им никогда не занималась, а занималась ее сестра. А потом работники посольства сделали мне внушение: "С особами королевской фамилии нельзя заговаривать - спрашивать могут только они."

Вернусь, однако, в Аахен. Он мне особенно памятен: ведь там в 1970 году я стала чемпионкой мира. Одной из его традиции служит красивая и трогательная прощальная церемония. В последний день турнира, в час, когда садится солнце и все вокруг приобретает оттенок легкой грусти летних сумерек, команды выезжают па ровный ковер стадиона - каждая под свой национальный гимн, затем весь строй медленно удаляется, а все зрители в такт маршу расставания машут белыми платочками, которые словно светятся в сиреневом вечернем воздухе.

Люди конного спорта столь же колоритны, сколь и его обычаи. О чемпионке Олимпиады 1972 года Лизелотте Линзенгофф в одной из наших газет писали: "Домашняя хозяйка из Франк-фурта-на-Майне, мать двоих детей". В известной степени ее можно считать домашней хозяйкой, поскольку она нигде не работает. Она баронесса, миллиардерша. Первый чемпион мира Йозеф Неккерман (мировые турниры проводятся лишь с 1966 года) - владелец крупной торговой фирмы, и его успехи, должно быть, помогали рекламе товаров. Он был членом Национального олимпийского комитета ФРГ, внес большую сумму на подготовку Олимпиады в Мюнхене, а победу свою, кстати сказать, одержал в шестидесятилетнем возрасте. Чемпион мира 1974 года Райнер Климке - известный адвокат. "Доктор Климке" - так его вызывают на старт. Ни с кем из них, однако, я близко не знакома. Они сдержанны, хотя приветливы, безукоризненно вежливы (Неккерман - чуть преувеличенно: за счет профессии, очевидно), но это лишь вежливость, и не более того.

... Летом 1970-го в связи с большим количеством участников (половину, кстати, составляли женщины) в Аахене было решено провести основную программу в два дня. По жребию в первый день розыгрыша Большого приза за команду ехали я на Пепле и Иван Калита на Тарифе, во второй - Иван Кизимов на Ихоре. В первый же день выступили Линзенгофф на Пиафф и Неккерман на Мариано. По сумме баллов двух участников сборная ФРГ имела после первого дня солидный запас. Во второй же день одновременно решалось, кто попадет в переездку и, значит, сможет бороться за медали в личном зачете.

Надо сказать, что команда наша первой еще ни разу не была, хотя в личном зачете уже побеждали Филатов в Риме и Кизимов в Мехико. В 1964 года в Токио сборная СССР имела бронзовые награды, в 1908 году в Мехико - серебряные. Здесь, в Аахене, на командную победу мы тоже не очень рассчитывали - и за второе-то место предстояло драться. Я после первого дня в протоколе стояла второй, чем не очень обольщалась: впереди еще были старты многих признанных "крэков" (синоним слова "ас" в конном спорте).

Утром второго дня пошла посмотреть езду Кизимова. Он выглядел хорошо, но без обычного блеска. Наш Григорий Терентьевич Анастасьев записывал баллы в книжечку, с которой никогда не расставался, однако подсчетов делать не решался. Два дня назад, при выступлении в Среднем призе, который тоже разыгрывался как командный, Терентьич поколдовал в своей "бухгалтерии" и вдруг в восторге закричал: "Ура, мы вторые!" И кинулся обнимать спортсменов ГДР, поздравляя их с победой. Увы, Терентьич неправильно сложил суммы баллов. Он впал тогда в полное отчаяние и больше не решался опережать события.

Оценок Кизимова я не дождалась, командных - тоже: надо было торопиться в отель. И когда в холле ко мне подбежал хозяин, стал трясти за руки, твердя: "Гратулире, гратулире, радио - цвай пункте, руссише маншафт - вельтмайстер", я подумала, что неправильно его поняла, - неужели мы чемпионы мира? В этот момент за мной приехала машина, которую я ждала.

Годом раньше в Москву приезжал профессор Бено Хесс, директор Дортмундского научно-исследовательского института имени Макса Планка, занимавшегося проблемами биохимии и молекулярной биологии. Он посещал нашу кафедру, и я была в числе сотрудников, показывавших ему столицу. Обаятельный сорокатрехлетний профессор весело смеялся, когда я, стремясь выпроводить его из такси, где он норовил расплатиться, брякнула: "Плиз, гоу аут!" (Пожалуйста, выйдите! "). Видимо, профессор Хесс в своей ушанке, приобретенной на случай русских морозов выглядел вполне "по-нашему", поскольку однажды в гардеробе ресторана его отозвал в сторону один посетитель и начал что-то шепотом по-русски выспрашивать. Профессор беспомощно пожимал плечами. Оказывается, тот поспорил с приятелем: правда ли, что за одним столиком с Хессом сидит Петушкова?

Конечно, конный спорт не футбол, не хоккей, не фигурное катание, да и снимки мои настолько далеки от оригинала, что подобные случаи, к счастью, крайне редки. Так или иначе, профессор узнал, что я спортсменка, и я сказала ему, что, возможно, буду на чемпионате в Аахене. Он не забыл об этом, и в один прекрасный момент в номере отеля "Хенхен" ("Петушок") раздался звонок из Дортмунда. Профессор приглашал меня осмотреть институт. Мы договорились, что за мной заедут утром, отвезут в Дортмунд, до которого было 180 километров, и в тот же день - точно к трем часам - доставят обратно.

Осмотр института представлял для меня узкоспециальный интерес, я не стану вдаваться в подробности, тем более что все время волновалась, как бы не опоздать, чувствовала себя стесненной и скованной. Профессор был гостеприимен, и его радушие естественно, относилось не столько ко мне лично, сколько к советским ученым, которые так тепло встречали Хесса в Москве.

По возвращении в Аахен я попросила сразу отвезти меня на "турнир-плац". В конюшне никого не было. Я поднялась на чердак, где жили наши коноводы, и увидела Терентьича. Сидя на голых деревянных парах, он самозабвенно что-то подсчитывал.
- Неужели правда, что мы первые?
- Правда, правда,- нарочито ворчливо отвечал он, - не приставай.
- Кто попал на переездку, кто на каком месте?
- Говорю тебе, отстань от меня.

Он отмахнулся, а потом с торжествующим видом протянул мне список участников переездки. Среди восьмерых были все трое наших. А я - поразительно! - по-прежнему стояла второй. Я даже огорчилась: обидно ведь завтра опуститься на одно или несколько мест ниже, лучше уж с самого начала быть пятой или шестой. А в том, что я не могу быть выше, я не сомневалась.

Терентьич искренно возмутился:
- Это безобразие - так не верить в свои силы!

Но мой пессимизм объяснялся не этим. Дело обстояло сложнее. Линзенгофф лидировала с большим отрывом, а такой мастер, как Кизимов, отставал от меня всего на пять баллов. Я находилась, таким образом, между Сциллой и Харибдой и считала, что вряд ли удержусь на своей позиции. Тем более что в конном спорте люди выступают очень много лет, быстрой смены лидеров не бывает, преимущество получают "титулованные особы", к которым судьи благосклоннее. Линзенгофф была чемпионкой Европы, Кизимов - олимпийский чемпион, я же в Мехико заняла шестое место, и мне казалось, что это потолок. Наконец, третий источник моего тогдашнего скептицизма по отношению к себе - возраст. Мне было двадцать девять, а самому молодому из известных до сих нор чемпионов, Филатову, в год его победы - тридцать четыре. Линзенгофф - больше сорока... Я могла надеяться после переездки не опуститься намного ниже и, объективно, как мне казалось, расценивая свои шансы, считала четвертое место большим успехом.

Ровно в четыре команды появились на конкурном поле для награждения. Мы ехали впереди.

Это был огромный успех, утверждающий советскую высшую школу верховой езды, я бы сказала, в двух ее принципах - спортивном и социальном.

Выездка - своего рода классика. Овеяны дыханием старины воспоминания седовласых знатоков о принципах строгой и грациозной венской школы. До недавнего времени общепризнанны были французская и немецкая. Первую из них характеризует легкий, мягкий, непринужденный стиль (даже, по мнению некоторых специалистов, излишне свободный для лошади). Немецкая - это строгость, полное подчинение всаднику со стороны мощных, массивных лошадей (у этой манеры есть свои сторонники). И вот наши успехи, в первую очередь командные - в Аахене и позже в Мюнхене, на Олимпиаде,- заставили говорить о рождении советской школы, впитавшей в себя лучшее из мирового конного спорта.

Осмелюсь утверждать, что нашей школе, в ее высших образцах, свойственно одно из ценнейших качеств - полное сотрудничество человека и животного. В свое время в журнале "Плезир Эквестер" принципы сотрудничества характеризовались так: "Спокойные, мягкие требования приводят к мягкому подчинению, которое предполагает покорность, прогрессивную как для тела, так и для души. При достижении такой тесной связи всадник преуспевает в том, что лошадь воспринимает его легкие прикосновения, знаки и мозговые волны." ...

... Итак, мы ехали первыми, нам рукоплескали зрители и в нашем лице - стране, которую мы представляли. Надо сказать, что в Аахене публика объективна и хорошо воспитана. Она умеет отдавать должное внимание чемпионам и никогда не освистывает побежденных. Меня злит, когда я слышу порой даже от добрых знакомых: "Что же ты так плохо выступила? Бронза - это мало. Неужели не могла первое место занять?" Они говорят искренним тоном, но им не приходит в голову спрашивать у научного работника, почему тот не академик, у продавца - почему он не директор магазина, у солдата - почему он не генерал. Жаль, что не очень многие понимают, как тяжело в спорте высшего уровня дается и пятое, и шестое место...

И вот решающий старт. Я была относительно спокойна, вероятно потому, что не рассчитывала победить, и это спокойствие передалось Пеплу. Он не сделал ни одной ошибки. Казалось, он великолепно понимал ответственность момента. Шел мелкий дождь, но казалось, что даже если бы разверзлись хляби небесные, это бы не смутило Пепла. "Он ни разу не терял собранности, он переходил из одного движения в другое без малейшего колебания - так плавно и легко, а его аллюры были так естественны, что, кажется, с ним никогда не работали: управление было совершенно незаметно",- писали потом в бельгийском журнале "Бюллетэн офисьель де ля ФРБСЕ". "Со времен Ваттеля на Рампарте и Лесажа на Тэне я не видел искусства выездки, исполняемого с такой чистотой",- писал корреспондент французского журнала "Эперон". "Русская комбинация Пепел-Петушкова была единственной, которая создавала впечатление гармонии, и, следовательно, легкости" - эти слова принадлежат американскому судье и обозревателю доктору Ван Шайку.

И вот я поклонилась судьям, выехала из манежа, усталая, промокшая до нитки, отправилась на конюшню. Время текло неторопливо, моросил дождь, небо было серое, без просветов, в денниках лошади мерно хрупали овсом. Приблизительно через час я увидела, как к конюшне бежит по лужам наш конкурист Виктор Матвеев. Бежит и кричит:
- Елена! Ты чемпион!
Сперва я даже не отреагировала, - решила, что он неудачно шутит. Но взглянула в его лицо, и сердце забилось учащенно. Через несколько мгновений прибежал мокрый Терентьич, обнял меня, оторвал от пола, стал кружить по конюшне, приговаривая: "Деточка моя, поздравляю". Потом появились все наши, за ними толпа зрителей.

Я убежала на чердак.

Пеплу деваться было некуда. Вокруг его денника люди стояли часами, закармливали сахаром, от которого он, сладкоежка, не отказывался. Художница из Голландии рисовала его портрет углем на большом листе картона, и он, изогнув шею, косил в ее сторону агатовым глазом.

... Потом звучал гимн.

Пусть это никогда не повторится. Пусть я никогда больше не буду так счастлива. Но этот миг мой, его нельзя отнять. В такой момент словно какое-то озарение нисходит на тебя, и кажется, что в его ослепительном свете ты вдруг постигаешь некий высший смысл, величайшую мудрость жизни. Ты живешь в ином, ускоренном в сотни раз ритме, упиваешься каждой крохой нового бытия и по-особому ярко чувствуешь свою жизнь на этом свете. Ни одна жертва не кажется чрезмерной для того, чтобы испытать такое счастье.