Лошадиные истории

20 октября 1999

Автор рассказов - Ирина Мамаева

Автор: И. Мамаева

Висмут.

Висмут, которого иначе как Васькой не звали, был замечательно-пегим мерином, в чьих жилах намешано было крови не менее трёх верховых пород. Привезли его из Москвы. Ещё не испорченный прокатом, он был добродушен, весел и мягок в езде.

Описываемое мною событие состоялось в то благословенное лето, когда в лагерь летнего отдыха из конюшни была затребована, с обещанием взамен пособить кормами, добронравная лошадь. Конюшенные с радостью согласились; а вместе с лошадью, то есть с Васькой, в лагерь отбыла моя подруга с девочкой-помошницей.

Лагерь, расположившийся на берегу озера в сосновом бору, был сама сказка. Погода, что для этих широт несколько непривычно, стояла превосходная. Работы Ваське было немного. Большей частью он пасся или спал где-нибудь в теньке. Одно омрачало васькино счастье: комары. Пастись Ваське приходилось в лесу, в этом самом чудесном бору, который таковым Ваське не казался. Привязанный к сосне верёвкой за недоуздок, в тщетной попытке уйти от маленьких кровопийц, он запутывался накоротко и к вечеру прямо-таки распухал от укусов. Ваську мазали дёгтем.

Когда верёвка пропала, все вздохнули с облегчением. Васька - по понятной причине, а Ленка, подруга моя, потому что Ваську ей было жалко до слёз. С тех пор Васька стал разгуливать по лагерю совершенно свободно. Опять же, был он добродушен, спокоен и в сарайчик свой ночевать приходил чуть ли не вовремя, зная, что там его ожидает мерка овса.

И ещё одно. Ежедневную проездку Ленка обычно заменяла купанием с заплывами. А её помошница после этого до самозабвения тёрла Ваську щётками с мылом так, что его общирные белые отметины издали казались розовыми из-за просвечивающей сквозь шерсть кожи. После водных процедур лоснящийся на солнышке мерин обычно бывал облит составом от комаров с апельсиновым запахом, невесть откуда взявшимся вместо окончившегося дёгтя. Признаюсь, что более чистой лошади в жизни мне видеть не приходилось. Так и слонялся он по лагерю, распостраняя вокруг себя аромат апельсинов, уступая, как истинный джентельмен, дорогу всем встретившимся. Дети от Васьки были без ума.

Из-за них-то всё и вышло.

Началось вот с чего. Испокон веков, что называется, велась в лагере среди детей привычка хлеб из столовой таскать и на карнизах на сухарики сушить. Чтобы ночью, значить, под одеялом эти сухарики сгрызть. Так оно и было, пока вольный мерин Василий Батькович про это дело не прознал, после чего хлеб, не успев превратиться в сухарики, стал с карнизов первых этажей исчезать. Дети же, вместо того, чтобы рассердиться, обрадовались и стали для Васьки ещё больше хлеба таскать. И приучили его в открытые окна в комнаты заглядывать.

И Ленка этому поспособствовала. Приманит его хлебом, уздечку нацепит и прямо с подоконника ему на спину залезет. Это если ей прокатится вздумается.

И ещё одно. Однажды страдающий от жары Васька додумался зайти в один из корпусов с запасного входа. И скромно встал у стеночки. Прохладно, хорошо, комаров, опять же, меньше. Ваське понравилось. Детям тоже.

Через неделю Васька уже по-свойски шастал по палатам первых этажей: в гости. Где хлеба перепадёт, а где и сладкого печенья.

Так продолжалось, пока не пришла пахнущему апельсинами мерину идея подняться по лестнице на второй этаж. Или может дети ради смеха хлебом заманили?.. Только залез Васька на второй этаж вожатского корпуса и, почуяв запах сладкой выпечки, зашёл в первую налево комнату. Комнату кокой-то там начальницы. Начальницы, которая подписав договор о найме на работу одной лошадиной силы, об этой самой силе забыло начисто. Она и в лагере-то появлялась редко. А если появлялась, то мало что вокруг замечала, кроме деловых бумаг.

Не знаю, что чувствовала эта начальница, когда в её комнату неожиданно ввалилась лошадь и, не моргнув глазом, слопала великолепный яблочный пирог, испечённый в честь приезда уважаемой гости, но то, что не любовь к братьям нашим меньшим, это точно.

Ленку и помошницу её строго отчитали, договор с конюшней расторгли:

И, если вы попадёте как-нибудь в лагерь отдыха на берегу озера, вы не увидите выходящего из соснового бора пегого, как корова, мерина, приветливо кивающего вам головой.

Бобслей.

Бобслей был моей первой лошадью.

Было это в те незапямятные времена, когда в городе только-только появились лошади - когда открылся аттракцион "Катание на лошадях" в парке культуры и отдыха. Прознав об этом, на конюшне быстро организовалось общество любителей данных непарнокопытных от 10 до 18 лет возрасту. Ну и ваша покорная слуга в том числе.

Заработав первые деньги на маштаковатых орликах и машках, начальством нашим были куплены два брата-мерина орловской рысистой породы Бобслей и Бравый - ПЕРВЫЕ ПОРОДИСТЫЕ ЛОШАДИ В МОЕЙ ЖИЗНИ. (Справедливости ради, надо отметить, что вместе с ними была куплена и кобыла-метиска, очень смахивающая на тяжеловоза; она оказалась слишком обыкновенной лошадью, чтобы оставить сколько-нибудь значительный след в моей жизни.)

Бобслей был моей первой лошадью. Я ухаживала за ним. В конюшне нашей, помнится, были негласные, но строгие правила. Так, я, неожиданно попав в пятёрку счастливцев - а лошадей было пятеро - могла чистить серого мерина Бобслея, седлать, кормить и ездить на нём. И никто из не попавших в счастливую пятёрку не мог подойти к нему без моего разрешения. Разве что, когда я отсутствовала. Такие были нравы.

Вечерами, после работы, мы выезжали из парка на набережную. На гранитную набережную с волшебными фонарями и чудесными насыпными дорожками среди деревьев. Как мы скакали! Мы тогда свято верили в то, что все дороги открыты перед нами. Что можно стать жокеем и скакать на чистокровных верховых. Или лучше занятся конным спортом? Мы ночи не спали, мучаясь, что предпочесть: выездку или конкур.

Пригибаясь к стриженой гриве Бобслея, я обычно приходила первой в этой скачке среди волшебных фонарей моего детства.

Именно благодаря Бобслею я тогда ничего-ничего не боялась. Выезжен он был великолепно, ход имел мягкий, сам был невысокий и поджарый, что, учитывая, мой рост и возраст, было немаловажно. Было Бобслею три года, но во всём облике его оставалась некая жеребячесть. Даже наша Ленка не смогла его обозлить.

Ленка наша была человеком - а ей тогда было лет 14 - очень странным. Сильная и здоровая, она без страха лезла на самого свирепого жеребца. Именно на неё начальство всегда оставляло конюшню. Странным же в ней были её приступы жестокости, перемежавшиеся с приступами доброты. Она часами расчёсывала и заплетала гриву своему огромному жеребцу Ваське, из которого побоями сделала грозу конюшни, подпускавшего к себе только её одну. Ей это было выгодно: для начальства, которое Ваську тоже опасалось, она была незаменима. Ей единственной за работу платили деньги.

Одним из Ленкиных развлечений было разрешить кому-нибудь из нас прокататься верхом, а самой подойти, сдёрнуть уздечку и начать стегать ею лошадь, пока та не умчится в самый дальний уголок пустого, тёмного парка. Если кто-то противился или успевал спрыгнуть с лошади, на лошадь он потом не садился очень долго. Пару раз и мне случалось скакать через кусты без седла и уздечки на любимом Бобслее, еле-еле успевая уворачиваться от ветвей, и, не успев наклониться, оставаться висеть на протянувшемся над дорогой суку, глядя вслед убегавшему мерину.

Как мы там ездили! Летом лошадей поили у речки. Туда и обратно носились галопом без седла. Поскольку лошадей было пять, а нас в n-ное количество раз больше, то часто садились на лошадь по двое, а то и по трое (но это на огромном Ваське и с Ленкой, которая держалась на нём, как клещ, а остальные двое, в ужасе от такой езды, за неё). Отказаться - такие нравы - значило быть выжитым из конюшни. Ну и падали, конечно, руки-ноги ломали...

Для чего я всё это вспомнила? Не знаю...

Бравый.

Бравый имел привычку лизаться. Как собака. Как большая-большая собака о четырёх копытах. Но таких собак не бывает. Только наш Бравый.

Пасли мы их, привязывая верёвкой за недоуздок к дереву. Подойдёшь, бывало, пока отвязываешь, Бравый тебя всю оближет. Старается, конечно, в лицо или хотя бы в ухо. Сначала принюхается, потом лижет. Самозабвенно. Даже глаза закроет, уши стрелками.

Вот такая он был странная лошадь.

Васька.

Васька наш был этакий а-ля битюг. Серый. Как было выше упомянуто, Ленка побоями сделала из него грозу конюшни. Потом постепенно предания о том, что когда-то Васька был добрым, канули в лету.

Вспомнилось, вычитала я как-то, когда ещё лошадь вблизи не видела, а издалека очень любила, что лошадь, мол, всегда покажет, когда хочет ударить. Вычитала я: прижатые уши - признак злобы, и обрадовалась страшно. Ведь как всё просто: прижала лошадь уши - не подходи. Не подойдёшь - не ударит, не укусит. Чего тут непонятного?

Вспомнила я это, стоя с седлом и уздечкой около Васькиного денника. Стою я, мне всего двенадцать лет, а зверюга эта бессердечная не то что прижатыми ушами - всем своим видом показывает, что он со мной сделает, если я осмелюсь попытаться его оседлать. А седлать надо. Позор и всеобщее презрение ожидали того, кто побоится подойти к Ваське. Вот и иду я седлать. Правда, беру с собой лопату. Показываю её Ваське и ставлю рядом с собой у стенки. И остаюсь жива.

Впрочем, один раз мне от него всё же досталось. Васька наш ко всему прочему оказался ещё и трусом. Проходила я как-то мимо привязанного у коновязи Васьки, которого наша Ленка и без лопаты спокойно седлала. Да на свою беду очень близко проходила. Васька и бросился - нечего перед носом маячить! Ухватил зубами за плечо, поднял и отбросил. Рука потом неделю не двигалась.

Но самое страшное было упасть с Васьки. Наш гроза конюшни имел странную привычку: ложиться на упавшего всадника. Наверно, его настолько выводило из себя необходимость терпеть кого-то на себе, что он хотел отомстить этому кому-то, как говорится, его же оружием. Никакого иного логического объяснения я найти не могу. Не помню, на кого первого лёг Васька, помню только, что этому кому-то долго не верили. Пока однажды не заявились мы как обычно на конюшню и не увидели такую картину: лежит на боку наш бессердечный Васька, а из-под него чьи-то ноги торчат. Ну, мы за лопатой.

А потом Ваську на мясокомбинат сдали.

Ловкая.

Вся штука была в том, что Ловкая знала, что она сильнее человека. И, причём, намного сильнее.

Было дело, гоняла я несколько вечеров подряд кобылу владимирской тяжеловозной породы под седлом из города на ферму; километров 17 выходило расстояния. И она, кобыла эта, знала прекрасно, что сильнее меня в несколько раз.

Для меня всегда было загадкой, почему она вообще позволяла людям седлать себя, запрягать, заставлять что-либо делать.

В первый же раз, когда я, впихнувшись между Ловкой и стеной её узкого денника, пыталась оседлать её, кобыла, тяжко вздохнув, решила привалиться к стенке, чтобы, очевидно, вздремнуть часок-другой. Теперь-то я знаю, что сделано это было нарочно, но тогда, чувствуя себя, как сосиска в хот-доге, я битых полчаса, с прижатыми по бокам руками, дёргалась и ругалась: ударить ни рукой, ни ногой гадкое животное мне не удавалось.

Хлыст был совершенно бесполезен. Бить хлыстом Ловкую можно было сколько угодно. Когда же её это надоедало, она разворачивалась и диким галопом неслась на ферму или, если это происходило где-то далеко, в любую сторону; в городе или на дороге она кидалась на проезжую часть, так что волей не волей её приходилось останавливать.

В делах фермерских проку от неё не было никакого. Простоять на дороге полчаса или ни с того ни с сего развернуться, когда уже практически добрались до места назначения, и припустить на ферму, растеряв по дороге чуть ли ни всю поклажу, а под конец въехать телегой в новенькую машину - обычные её выходки. Пахать на ней было сущим мучением. Фермеры, их дети и их работники периодически посещали травмпункты. Страховые компании предпочитали с ними не связываться.

Вопрос в том, почему они её не продавали?..

Никакого загона около фермы не было, и в дни, когда работы не предвиделось, Ловкая отпускалась на все четыре стороны.

Что делает обычная лошадь, оказавшись на воле? Побегает немного и начинает жевать траву; что поделать, у лошадей на первом месте еда, еда, еда. Ловкая была необыкновенной лошадью.

Ловкая отправлялась в деревню. Сначала любимым её развлечением было подкараулить одиноко идущего человека и поскакать прямо на него, а в последний момент свернуть в сторону и скрыться в клубах пыли с довольным видом. Или ещё. У влюблённых парочек этой деревни было почему-то заведено прогуливаться вечера напролёт по дороге до переезда и обратно. Ловкая поступала следующим образом: она просто пристраивалась идти следом за влюблённой парочкой. Она просто шла и всё. Сначала метрах в десяти сзади, потом в пяти, потом расстояние сокращалось до двух метров. Обладающим особо крепкими нервами она в конце концов начинала наступать на пятки. Кричать на неё, кидать камнями и т. п. было бесполезно. Многие поворачивали назад. Горе тем, кто пытался удрать: Ловкая гнала их до деревни, а часто и по деревне под хохот невольных зрителей. Влюблённые Ловкую ненавидели. Кто мог сосчитать, сколько пар распалось из-за того, что кавалеры бросались удирать первыми, а Ловкая сосредотачивала своё внимание на девушках?.. В конце концов любовь как таковая просто перестала иметь место быть в этой деревне.

Ловкая переквалифицировалась. Она обратила своё внимание на магазин. Магазин работал с 9 утра, и к этому времени около него уже стояла огромная очередь, которая с открытием набивалась вовнутрь: в 9:30 привозили хлеб. И тут появлялась Ловкая. Она вставала задом к дверям и на любую попытку открыть их отвечала внушительной силы ударом. Этого уже население пережить не могло. Фермерам был отправлен ультиматум, и Ловкую выпускать перестали.

Самое странное было то, что в промежутках между всеми этими выходками Ловкая послушно возила дрова и сено, катала детей и знакомых, смирно паслась у фермы.

Трясясь на её спине долгие 17 километров тёмной зимней дороги, я думала: "Почему, почему всё-таки Ловкая позволяет себя заставлять что-нибудь делать? Почему, сломав одни оглобли, она послушно даёт себя завести во вторые, запрячь, и везёт тяжелейшую телегу безропотно, куда укажут вожжи?".

Иногда мне казалось, что я знаю ответ.

Путём долгой борьбы, огромного количества сломанных о круп Ловкой прутьев и огромного синяка от падения мы пришли к компромису, установив точные границы, где каким аллюром мы передвигаемся (и так все 17 км). Мне пришлось смирится с тем, что Ловкая терпеть не могла любых прикосновений к поводу кроме команды поворота или остановки, а ей - с тем, что каждый вечер, когда она, отработав, возвращается домой, на её спине находится кто-то, кто почему-то думает, что одна она бы не добралась.

А фермеры: А что фермеры? Любили они её - самую отвратительную лошадь на свете.

Лошади и собаки.

Не секрет, что лошадники, часто сами имея собак, собак недолюбливают. По крайней мере так у нас повелось. А всё отчего? Оттого, что где мы своих лошадей проезжаем, туда обязательно и собачники со своими питомцами лезут. Ну ничего бы ещё собаки у них нормальные были, а то... Не смог толково выдрессировать - нечего с поводка спускать. Тот, кому случалось уноситься на нервной лошади с широкой просеки в чащу лесную из-за очередного глупого кобелины, неожиданно вцепившегося в конский хвост, тот поймёт, о чём я. А что поделать? Где лошади - там и собаки. Но я не об этом.

Кроме лошадей, конечно, я больше всего на свете люблю собак. Обожаю. Особенно фокстерьеров. Фокстерьеры - самая собачная собака на свете, и никакой другой породе с ними не сравниться. Самые добрые, открытые, весёлые собаки. Так появилась у меня моя Керри.

Признаюсь, мне случалось встречаться с собаками, не обращавшими внимания на лошадей (уже хорошо), с собаками, уважавшими лошадей, даже с собаками, затевавшими с лошадьми игры в загонах. Но первой собакой, страстно и самозабвенно полюбившей лошадей, оказался мой собственный фокстерьер.

Любовь её выражалась столь странным, столь и естественным для выражения собачьей любви способом: Керри при любом удобном случае пыталась пристоиться облизывать лошадиную морду. Но, увы-увы, по причине роковой разницы в размерах - проще говоря, не дотянуться было - ей редко это удавалось.

Первый раз Керьке повезло, когда вечно сонная кобыла Луша завалилась спать в свежеотбитом и посыпанном опилками деннике, а конюх забыл запереть дверь. Углядев сию конюхову оплошность, я сунулась в денник и застала следующую картину. Довольная и счастливая моя Керри сидела напротив лушкиной морды и старательно её вылизывала. Кобыла же на действия, производимые с её мордой, не обращала ни малейшего внимания. И слава богу, - подумала я, т. к. уже не раз выгоняла свою собаку из денников, где она радостно прыгала в ногах у лошади, старавшейся попасть по ней копытом. Потом Керри наконец-то поняла, что залезать в денники не следует, залезать перестала, хоть на меня и обиделась.

Второй Керькиной удачей был пони по имени Дуэт.

"Пони девочек катает,
Пони мальчиков катает,
Пони бегает по кругу
И в уме круги считает", - всё как в песенке. С той лишь разницей, что пока вышеозначенные мальчики и девочки садятся в тележку, моя Керри, стоя на задних лапах, облизывает ему физиономию. Не круги Дуэт считал, а размышлял о том, как плохо быть маленьким и иметь за ушами низкую дугу, которая даже голову задрать не даёт.

И третий раз везло на общение с непарнокопытными мой собаке, когда я ту самую Ловкую на ферму гоняла. Я заезжала домой покушать, а кобылу, ослабив подпруги, привязывала во дворе своей девятиэтажки. После того, как, вернувшись, я однажды застала верхом на ней сразу трёх нетрезвых людей, один из которых уверял меня, что Будёный - это его прадед, я стала оставлять своего храброго и любвеобильного фокстерьера охранять Ловкую. Одно другому не мешает, - думала Керри, вылизывая морду кобылы, которая, задремав, низко опускала голову. И всем было хорошо: и мне, и Ловкой, и Керри, и фермерам, и детям моего дома, которые имели возможность видеть настоящую живую лошадь под окном.

Подружка моя Танька.

Подружка моя Танька уехала в Израиль. В 17 лет. Навсегда. Бабка у неё, видите ли, еврейка. Через полгода первое письмо пришло.

"Знаешь," - пишет, - "Я тут чистокровных лошадей на скачки тренирую." Я чуть со стула не упала: до Израиля она чистокровных и в глаза-то не видела. Впрочем, внизу приписка была: "Не знаешь, как это делается?"

А дело вот в чём. Жила она в той части страны, где основное население - арабы. Живущие в шатрах. Женщины в паранжах, верблюды, дымящие кальяны. Средневековье. Так у них почему-то престижно чистокровных верховых держать: чья на скачках первая придёт - тому наибольший почёт и уважение. Только в лошадях они мало что понимают. А покупают их так: отправляют посланца в Англию на любой ипподром, какая лошадь первой придёт - ту и покупают. За 20-30 000$. Не знаю, что она им наплела про своё иппологическое прошлое в России, но они её взяли этих лошадей тренировать.

Что будет делать нормальный человек с чистокровной лошадью? Шаг, рысь, пробные галопы, резвые кончики да нагрузки к скачкам увеличивать. Ну или ещё что, что из книжек вроде "Железного посыла" про Насибова вспомнится. Я же знаю не больше её. Откуда знать-то? Ну пролистала я журналы "Коневодство и конный спорт".

На первых же скачках лошадь вместо дорожки, отдалённо напоминающей ипподромную, унесла подружку мою Таньку в неоглядные пустынные дали. Так бы и сгинула она в песках Израиля вместе с кобылой за 25 000$ долларов, не будь Израиль страной микроскопической и не имей хозяева лошади шестисотый мерседес.

Оказалось, арабы лошадям перед скачкой колят стимуляторы, чтобы бы она быстрее скакала. Допинг-контроля-то нет. Ну и переборщили.

Зато на следующих скачках её лошадь первой пришла. А вторая лошадь на других скачках кучу денег хозяину выиграла. На лошадей, тренированных Танькой, стали ставить. Таньку другие арабы-коневладельцы сманивать стали. В скаковом седле она сидела как будто в нём и родилась. Какова система её тренировок я, правда, так и не сумела выпытать. Да и не было, наверное, никакой системы. Чувство лошади было. Да что-то ещё, наверное, было... Не могло не быть...

Через 2 года она ко мне прикатила. Танька, гражданка Израиля, популярный тренер чистокровных верховых и владелица мерина-чистокровки. "Слушай," - говорит, - "хочу я упряжь купить. Нашу, русскую, с дугой." В Израиле, оказывается в экипажах не ездят. Нет там гужевого транспорта. Ну арабы, может, ослов в арбы запрягают. А тут - дуга! Там же русских полстраны. А под дугу колокольчик. И поехали мы (я тогда в Москве обиталась) к Белорусскому вокзалу.

В Питере на таможне её 2 часа продержали: не знали, как на иврите объяснить, что такое дуга и хомут - нет таких слов в языке. В таможенной декларации по-английски писали, специальные словари выискали.

Запрягает теперь там, в Израиле, подружка моя Танька своего чистокровку в арбу и ездит. А под красной - среди зелёных на заводе упряжи одну красную выискали - дугой колокольчик звенит. И обещает мне через Турцию паромом прислать осла в подарок. Там, в Израиле, их полно по пустыне бродит - лови не хочу.

Хрустальная.

Собрались однажды люди, влюблённые в лошадей, и стали думать-гадать, как бы организовать на земле карельской первый в истории этой земли конезавод. Один денег нашёл, другой директором совхоза был, третий лошадей покупать поехал. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

А дело встало. Пастбищ нет. Кормов нет. Деньги кончились. А люди все занятыми оказались - не до лошадей. И стояли в 60 км от города в бывшем коровнике 25 породистых лошадей, и никому до них не было дела. А мы - и пастухи, и конюхи, и тренеры - с ними работали.

Времени катастрофически не хватало. Застоявшиеся за зиму лошади таскали нас по полям и лесам, как будто внутри них гудели реактивные двигатели. Пальцы отекали так, что приходилось кормить друг друга с ложечки. Мыщцы болели невыносимо. А вокруг дышала разбуженная земля, и по ней важно расхаживали серые журавли.

Хрустальная была ч/к. Была таинтвенной, единственной в моей жизни ч/к, была настоящей ч/к, в том смысле, что знала, умела и понимала лишь одно: скакать вперёд впереди всех. Ох и носила она нас по хорошему грунту, так, что под копыта глянешь - заикой останешься, дай ей волю - она бы и с Луны лунную пыль копытами выбила. Если Хрустальная вырвалась вперёд смены - пиши пропало: всю смену потом до вечера по полям собирать.

Я её не любила. Не могла с ней общий язык найти. Ведь бывают лошади "говорящие", а бывают - "молчащие". Первые на каждое твоё движение отзываются, эмоции у них занятные: тех же серых журавлей увидят - радуются. Вторые - как неживые, как мотоцикл, скажем, бегут себе и всё. Неинтересно. Так вот, Хруся молчала. И потому была мне не интересна.

Пока однажды не воспылала я желанием прокатиться на ней метров 100. Смена пришла, я Хрусю взяла и по дорожке рысцой поехала. Солнышко светит, ход у Хрустальной мягкий, бежит она, молчит. Я повернула обратно. И тут Хруся увидела смену - кучу уже рассёдланных лошадей, которых по очереди заводили в конюшню - лошадей впереди себя. В голове у неё помутилось и рванула моя ч/к карьером к конюшне. А дорога-то типично сельская: слева канава, справа канава - не свернуть. И дорога-то мимо конюшни; чтобы в конюшню - направо на 90 градусов повернуть надо. А Хруся скорость не то что не сбавляет - набирает. Что такое 100м карьером?- секунды. Я, понимая, что на такой скорости не завернуть, а вместо конюшни мы влетим в строительный вагончик - наше жилище - и раскроим себе черепа, в последний момент повисаю на левом поводе. В раскалённый на солнце железный вагончик мы впечатались плашмя, правым боком, впечатались так, что он закачался, с полок - и вместе с полками! - всё попадало.

Как ни странно, мы после этого прониклись друг к другу симпатией: я, с сотрясением мозга и с содранной с лица и ладоней кожей, и кобыла Хрустальная, совершенно лысая с правого бока. И она стала со мной разговаривать...

Атом.

Сказать, что Атом был большим - значит, ничего не сказать. Атом был огромным. Он был таким огромным, что даже цепкий, как обезьяна, Серёга Трын, прыгавший на спину любой лошади без малейшего усилия, на него залезал с чурбана. За огромный этот рост его и выбраковали с завода.

Атом был рыжим-рыжим, с мощной шеей и большой головой жеребцом русской рысистой породы. Кобылы сходили по нему с ума. Жеребцам он был противен.

И ещё он был феноменально ленив. Больше всего на свете он не любил бегать. Бегать по кругу и выписывать идиотские вольты. Никакой трензель не мог оказать должного воздействия на его толстенные губы, чтобы Атом проснулся и сделал постановление. Он всегда шёл контргалопом. Пытаться привлечь его внимание шенкелем вообще было лишено смысла: он его просто не чувствовал. Единственное, что он замечал и чего даже, пожалуй, побаивался - это хорошая колотушка с ближайшего дерева. Но и она недостаточно облегчала адский труд всадника по поднятию Атома в галоп. И воистину легче было 20 раз перепрыгнуть препятствие с помощью своих двоих, чем один раз на нём.

Я иногда думаю, а вдруг когда-нибудь лошади поймут, что они намного сильнее нас, людей, и перестанут нам подчиняться? Ведь мы бываем такими жестокими и бессердечными. Как же, наверное, обидно быть таким большим, как Атом, и быть вынужденным возить каждый день по кругу разных маленьких человечков.

Самое печальное - или смешное? - то, что Атом думал примерно так же.

Чем может лошадь досадить всаднику? Способ самый радикальный - сбросить его, "отправить через уши", вышвырнуть вверх тормашками. Для Атома он не подходил. Бить задом, козлить, вставать на дыбы этакой туше было попросту лень. И посему Атом ограничивался мелкими пакостями. Надувался при осёдлывании или сжевывал повод, будучи привязанным в ожидании остальных, дёргал головой на рыси. Но самое гениальное его изобретение - наплевать на всадника. Причём, в прямом смысле.

Делал он это так. Как всякая толстая, сырая лошадь, он был слюняв и имел привычку пенить ртом. А, как только его выводили в манеж, начинал резко вскидывать голову так, что вся пена летела в аккурат на всадника. И так в продолжение всей тренировки. Приходилось ли вам всю тренировку стирать с лица лошадиные плевки? Поверьте, это на редкость неприятное занятие.

Мы, конечно, быстро пресекли эти его проделки, пристёгивая ремень от подпруги к капсулю так, чтобы он не мог задрать голову до высоты, необходимой, чтобы попасть во всадника, но... Но как отказать себе в удовольствии подсунуть иной раз Атома какому-нибудь самоуверенному новичку и не пристегнуть ремень.

Лошадь.

У цыган все лошади - Орлики. Даже если это кобыла. Но наш Лошадь был существом мужского полу, но, правда, не совсем. Был он конём, проще говоря, мерином. Но звали мы его почему-то - Лошадь. Наверное, всё потому, что учились мы уже в университетах, где-то подрабатывали, а лошади, казалось нам, остались где-то далеко в детстве. И вдруг - Лошадь.

Интересно, если сосчитать все часы, которые я простояла, проходила, продержалась за вожжи, катая детей на площадях и в парках, сколько получиться? Неделя? Месяц? Больше? А уж изучила я нехитрое на первый взгляд дело проката досконально. И подумалось мне, а почему бы не начать работать на себя? Да-да, не на Марфу Петровну с восемью классами образования, но имеющую четыре лошади, не на разные конно-спортивные комплексы, которые пусть "конно", но далеко не "спортивные", не на ...

Сначала я обзавелась санями. Настоящими, самодельными, правда, но росписными санями. Подбила заняться катаниями подругу. И перезнакомилась со всеми цыганами пригородов в поисках лошади. И, представьте, нашла.

Цыгане лошадей с закрытыми глазами видят. Лошади у них всегда - золото. Крепкие, чтобы пахать, покладистые, чтобы хлопот меньше. Это вам не нервные полукровки. Таким был и Лошадь. Держать его во время запряжки - ещё чего! Можно было смело уйти попить на дорожку чаю - Лошадь стоял на том же месте, где его оставили. Ходил без "дрына". Лишь завидев перед собой ровную дорогу, пускался спокойной рысью, а не - страшно вспомнить - бросался вперёд каким-то сумасшедшим аллюром, как наши застоявшиеся рысаки.

Как-то, помню, выдался трудный день: тепло для зимы, сыро, народу много, музыка гремит - праздник. И мы устали, и наш Лошадь как-то поскучнел - пора домой ехать. Самое плохое в катаниях - возвращаться, а возвращаемся мы всегда шагом - кому за вожжами сидеть. На заднем сиденье можно развалиться, прикрыться попонкой и даже вздремнуть, а впереди - мёрзнуть, мёрзнуть и мёрзнуть. И что-то мы в этот день никак договориться не могли, залезли обе на заднее сидение - и не с места. "Но!, - говорим Лошади, - Пошёл!" А он взял и пошёл. Дорога по набережной, прямая. Едем. Вожжи за передок замотаны. Дальше перекрёсток. Наш уверенно сворачивает куда нужно. Дальше по дворам. Едем. И впрямь, у лошадей отличная память. Только подумали - свернул Лошадь не туда. А нам уже ужас как интересно: что дальше? Лошадь идёт-идёт, потом, вероятно, начинает понимать, что идёт-то он куда-то не туда, сомневаться начинает, шаг замедлять. Остановился в конце концов, головой мотает: "Товарищи, зашёл я не туда, прошу прощения, выведите вы меня горемычного, очень уж домой хочется". Направили мы его на путь истинный.

Поднялись в горку, вывернул он на ровную дорожку - улицу Первомайский проспект. Вздумалось нам побыстрее поехать - а вожжи-то брать не хочется, не дотянуться с заднего сидения до вожжей. "Ничего, - говорю, - сейчас рысью поедем". И ну кричать страшным басом: "Но, пошёл!" Лошадь наш ушами прядал-прядал, голову вскидывал, обалдел совершенно от таких звуков за своей спиной и рысью побежал. Через переезд, правда, пришлось под уздцы вести: там асфальт старательно от снега очищенный - приходилось вам на санях по асфальту ездить?

Уже в пригород въехали - встал наш коник. Встал, голову опустил, вздыхает тяжко: "Не могу, мол, дорогие мои, я и шага больше сделать, сил моих больше нету". Стоит. А что стоять? Конюшня - милый маленький сарайчик, где слева коровка, а справа порась - сама не придёт. Понял это наш Лошадь, осознал зловещую необходимость причинно-следственных связей мироустройства, вздохнул поглубже и пошёл по-тихоньку.

Вот такой он был, наш Лошадь. (А ещё он был тёплый и мягкий.)

Лошадь и мышь.

Добрались мы, наконец, до дому, выпрягли. Сняли засовы с сарайчика: там коровка дышит, порась на боку лежит, там для нашего коника бачок с помоями в кормушке стоит. Завели Лошадь домой - он сразу мордой в бачок: голодный, работяга, ешь, ешь.. И вдруг из бачка душераздирающий визг. У Лошади от ужаса перед сверхестественным аж грива дыбом встала; он отскочил и нас зашиб. (Да и мы, вообще-то, первый раз слышали, чтобы кто-то так орал в бачке). Только мы с опаской хотели глянуть - Лошадь нас растолкал и снова к еде сунулся. Опять вопль. Лошадь нас опять зашиб.

Видели бы вы эту несчасную морду ничего не понимающего коника, отработавшего целый день, добравшегося наконец до своего законного бачка с помоями: а помои орут нечеловеческим голосом.

Мы, улучив момент, всё ж-таки глянули в бачок. Всё оказалось просто: там плавала крыса.

Видели бы вы эту несчастную крысу, мёрзнущую, голодающую, добравшуюся наконец до бачка с помоями (как она интересно оттуда вылезать собиралась?), а сверху вдруг появляются чьи-то огромные челюсти.

Коник суётся к еде - крыса орёт.

Стресс. Всему виною в нашей жизни - стресс. Из-за стресса мы часто оказываемся неработоспособными, неверно действуем в жизненно важных ситуациях, упускаем судьбоносные моменты...

Но крысу ни я, ни Катя не вытащили: мы крыс боимся.